Глубынь-городок. Заноза
Шрифт:
на столе заиграл никелевыми, блестками электрический утюг. Шура поставила его на видное место
приговаривая:
— Год молчу. Но если на будущую весну в это время не будет в колхозе электричества… Смотри,
Алешка!
— Телевизора еще не захочешь на будущий год? — беззлобно проворчал Любиков.
— А что? Запросто!
Бабка с огромным интересом приглядывалась к своим жильцам. Она никак не могла понять: по душе ли
ей будет теперь такая жизнь — громкая, открытая
Вздыхая по привычке, она отзывала в сторону Володяшку, трехлетнего сына Любиковых, чтобы
побаловать украдкой моченым яблочком. Но мальчишка, едва откусив, с радостным воплем мчался к родителям,
и те тоже откусывали, да не так чтоб только для виду, а как следует, весело, хрустя яблоком на всю комнату.
Меланья не успевала осудить их про себя за это, как; Володяшка мячиком подкатывался и к ней,
озабоченно; спрашивая:
— Тебе тоже дать яблочка, бабуся?
Глаза у него круглые, доверчивые, отцовские, но лоб упрямый, как у матери. И вот, чтобы не отобрать у
дитяти последнее, бабка, вздыхая, плелась в кладовушку и приносила полную миску своих береженых,
пахнущих прошлогодним снежком антоновок…
…Полы еще только моются, сборная мебель ставится по углам, а цветок — “огонек” уже приветно стоит
на подоконнике за кружевной шторкой и словно светит проходящим: “Хорошие здесь поселились люди и
нужные вам в ваших Братичах!..”
Вечером, когда Володяшка и бабка Меланья уже легли спать и вместе с шипением керосина в лампе
слышалось их дружное мирное посапывание, Ключарев с Любиковым все еще сидели у стола перед остывшим
чайником. Шура сшивала из двух узких кусков бязи простыню Ключареву, и то и дело в колеблющемся теплом
свете мелькали ее гибкие пальцы с искоркой-иглой. Она чутко прислушивалась к разговору и иногда,
перехватив взгляд мужа, молча, ободряюще улыбалась ему.
— Самое необходимое для тебя сейчас, Алексей, это актив, — говорил Ключарев. — Но в выборе кадров
не только на мнение других полагайся: как, мол, да что? — а имей собственный взгляд. Присматривайся к
человеку незаметно, почаще беседуй с ним по разным вопросам, словно невзначай совета попроси, да самому и
поручи это дело. И только тогда, когда составишь собственное мнение, иди совещаться с правлением. Пусть
они, между прочим, тоже поймут с самого начала, что тебя на легком слове не проведешь, что дело ты свое
понимаешь.
Ключареву хотелось курить, но Шура отправляла мужчин на крыльцо, а Федору Адриановичу было
жалко даже ненадолго покидать домашнее тепло: за день он устал, иззябся…
Засовывая “Беломор” поглубже в карман, он со смешанным ощущением одобрения и легкой зависти
поглядывал
она покойна и счастлива, выражалось самым правильным образом: в постоянном, неугасающем бодром
оживлении. Она не ворчала даже в шутку, не вздыхала ревниво и не смотрела на мужа размякшими, покорными
глазами. Хорошая уверенность, что она получила заслуженное, что иначе и быть не должно у людей, освещала
все ее существо ровным внутренним светом.
Рядом с ней Алексей тоже не казался уже тем увальнем, которого встречал, бывало, Ключарев в Городке.
Взгляд у него был смышленый, и лицо исполнено умной, живой игры. Сейчас Ключарев не мог бы
сказать ему, как давеча: “Сдаешься, гвардеец, отступаешь?”.
Любиков не отступал. Скорее, он намечал экспозицию боя, вдумываясь в каждое слово секретаря
райкома, и то ощущение упрямого азарта, словно по душе пробежал тревожный ветерок будущего, которое так
хорошо было знакомо и самому Ключареву, уже охватывало его…
На следующее утро Скуловец пришел рано, долго шептался о чем-то за дверями с бабкой Меланьей, и
было слышно, как хрустели, отвалившись от его сапог, утренние непрочные льдинки.
— На свиноферму поедем, товарищ секретарь? — мимоходом спросил он, заглядывая в дверь.
— А ты думаешь, я забыл?
— Нет, просто по пути, — схитрил Скуловец.
Возле свинарника было пусто и тихо.
Несколько поросят лениво бродили по обочине дороги; там, на солнечных бугорках, уже проклевывалась
свежая травка… Но прелести первоначальной весны сейчас не особенно радовали обоих.
— Что ж, проверим Любикова, его разворотливость, — пробормотал Ключарев, отводя глаза в сторону.
Дождевик он оставил у Любиковых, на нем сегодня был полувоенный френч с заштопанными локтями, картуз
низко надвинут на лоб.
Скуловец понимал, что больше всего секретаря мучает сейчас другое: неужели его слова остались без
ответа? Прохору Ивановичу становилось тоже и обидно и тревожно за него.
Они шли медленно, с тяжелым сердцем, и вдруг Скуловец негромко позвал:
— Адрианыч!
В узком окне торчала мочальная кисть.
Оба остановились как по команде, смотря друг на друга, снова перевели взгляд на эту мокрую, с
капающей известкой кисть и беззвучно захохотали.
В свинарнике им в нос шибанул едкий запах хлорки.
В тех же резиновых сапогах и досадливо сдвинутой с потного лба кепке Гречка прилаживал доску к
последнему загончику. В руках у Софрона Прики жужжала пила-ножовка, и сыпались тонкой струей сухие,