Глухомань. Отрицание отрицания
Шрифт:
Точнее — между ними, но мне от этого легче не было. Инстинкт, заложенный в любое существо ради спасения, гнал меня вперед просто потому, что остановиться я не мог, а сбросить груз на бегу тоже не мог, так как тут уж вмешивалось нечто человеческое: а как я его потом подниму? И это человеческое вступало в конфликт с естеством, результатом чего и являлся мой бег.
Словом, полный абзац.
Оборвался этот абзац криком. Нашим, родным до боли:
— Стой!.. Стой, стрелять буду!..
Может быть, я бы и
А он и вправду пальнул. Не мешок, конечно, а страж с карабином моего выпуска и отстрела. Грохот и толчок в спину слились в единый коктейль, но толчок был покрепче, и я полетел носом в то, что всегда у нас рядом с рельсами, как бы при этом железная дорога ни называлась. Уточнять не буду, не до этого. Пуля (если, разумеется, она была) за-стряла в сахаре, а я — под мешком.
Как я из-под него выцарапался, не помню, хоть убейте. По-моему, с помощью бдительного железнодорожного стража, который в погоне за мной наткнулся на мешок, под которым я корчился. Наткнулся, грохнулся, сдвинув с меня груз и подвигнув на активные действия. Вскочить сил у меня не нашлось, но я откатился на путь и замер между рельсами. А когда охранник, матерясь во всю глотку, поднялся и кинулся почему-то вперед, я тоже, естественно, поднялся, но дунул назад.
Вокруг уже шла несусветная кутерьма. Где-то орали, кричали, клацали затворами, светили фонарями и — бегали. И спасло меня от крупных неприятностей интуитивное чувство, что каждому советскому человеку свойственна стойка «руки по швам». Основываясь на нем, я, кое-как в темноте отряхнувшись, выпрямился в полный рост и за-орал начальственным баритоном:
— Что за стрельба?.. В чем дело?..
Советский человек с детского сада постигает, что орать без видимых причин имеет право только начальник. Это постижение с возрастом преобразуется в безусловный рефлекс, который и можно представить зрительно, как «руки по швам». Вот вся железнодорожная стража и стала «руки по швам», а опомниться я им не дал:
— Кто стрелял? Фамилии! Доложить! Немедленно! Где начальник караула?
Ну, и тому подобные словосочетания, привычные для советского уха. Однако малость, видимо, перебрал, так как в промежутке, когда я раздувал легкие для очередной порции воздуха ради очередной начальственной тирады, послышался голос из сумрака:
— А вы кто такой? Извиняюсь, конечно…
И совсем близко от меня обрисовалась некая недоверчивая фигура. Я бы влип или опять ударился бы в малопер-спективные бега. Но неожиданно меня поддержал тоже начальственный голос с легким грузинским акцентом:
— Товарищ из райкома. А я — начальник мастерских. Мы совещались, понимаешь, а тут — стрельба…
—
Из сумрака материализовался Вахтанг, стал рядом со мной и подтвердил:
— Товарищ Кобаладзе. В чем тут вопрос?
— Расхититель государственной собственности, товарищ Кобаладзе. На окрик не остановился, пришлось стрелять. В воздух. Он мешок бросил, а сам скрылся.
— Так составьте протокол, — сурово сказал Вахтанг. — И объяснительную записку для непосредственного начальника. Поиск похитителя продолжить в направлении задержания.
Больше всего мы не любим оставлять письменные свидетельства: они суживают поле для сочинительства. Поэтому озадаченные охранники сразу примолкли. Мы намеревались тихо удалиться в мастерские, как вдруг прозвучал новый голос:
— А, товарищи начальники!
К нам, чуть покачиваясь, подходил главный редактор нашей местной газеты Метелькин. Он был в радостном подпитии, а в этом состоянии его несло без всякого удержу.
— Друг! Лучший друг юности моей комсомольской! Он спас меня, мой Ихтиандр, вытащил из волжских пучин, я ему — до гроба! Он назначен начальником нашей Сортировочной, и я его — р-рекомендую. Конечно, добро должно быть с кулаками, но их надо разжимать, чтобы пожать руку друга. Разве я не прав?
Метелькин громко икнул, а друг пожал нам руки, сказав:
— Рад. Маркелов. Вроде стрелял кто-то?
— Охрана по расхитителям государственной собственности, — пояснил Вапхтанг. — Сейчас, возможно, приведут.
— Ко мне в кабинет, — строго сказал Маркелов.
— Приложение выпускать буду, — вдруг объявил Метелькин. — Еженедельное. Название — «Смейте!». От глагола «не сметь». Так сказать, вопреки.
— Балабол, — с усмешкой проворчал Маркелов.
— В начале — эпиграф, — воодушевленно продолжал наш главный и единственный редактор на всю Глухомань. — Предположим так: «Смерть — не сметь! Мы жизни рады. С приветом к вам, мы ждем награды!» Пошли коньячку выпьем ради встречи с салютом.
Мы мягко отказались, и комсомольские друзья отправились допивать до нормы. Когда болтовня Метелькина за-глохла, я с чувством сказал:
— Ты спас меня, Вахтанг.
— Нет, это ты спас меня, батоно! — горячо возразил Вахтанг. — Этот мерзавец, этот сын шакала прятал награбленное в моей конторе! Разве бывает большая низость?..
— А куда ты девал второй мешок?
— Доволок до канавы, — улыбнулся Вахтанг. — Вспорол и высыпал в воду. Концы в воду, я правильно сказал?
— Ты правильно сказал, генацвале.
Вахтанг довольно заулыбался, но вдруг грустно задумался и со вздохом спросил:
— Скажи, пожалуйста, зачем человеку столько ворованных сладостей? Ты сказал: для варенья?
— Я имел в виду самогон.
— Фу!.. — с великим отвращением сказал Вахтанг.