Гнев Перуна
Шрифт:
— Волшбой зло накликаете, молвят!
— Когда могли бы, давно накликали бы гнев Перуна на головы всех богатычей и кровопийц. Разве не так?
— Брешет, яко пёс!
— А может, начародействовал золото и запрятал? Идём-ка, посмотрим в хате. Держите его, чтобы не убежал.
— Вот! Видите! Вот они, чародейские забавки! — кто-то пронзительно взвизгнул возле кучи золотистого песка, где стояли глиняные игрушки Гордяты-меньшего — его градок с теремками и сказочными храмами-капищами.
— Это ведьмовские чары! На огонь его! — Толпа протянула руки к Гордяте, желая раздавить его в своей слепой злобе.
— Оставь его! Оставь! — пронзительно-требовательный женский голос оглушил мятежников. — Невиновен он! Я знаю!
Расталкивая толпу людей, опьянённых желанием отомстить за свои беды хотя бы кому-нибудь, от калитки шла к Гордяте-гончару высокая старая женщина. В белом повое, статная, строгая, она властно ставила перед собой посох, и люди, увидев её, со страхом бросились врассыпную. На ней была белая полотняная сорочка, скупо вышитая чёрным, а книзу от пояса спускалась клетчатая плахта с глубокими разрезами по бокам и спереди. За спиной старой женщины болталась на верёвочке пустая кайстра [178] .
178
Кайстра — полотняный мешок, торба, иногда вышитая.
Гордята с испугом всматривался в её суровое лицо, в плотно сжатый рот и не мог припомнить, кто она.
— Слышу беду твою, сын, — молвила громко женщина. Оглядела притихших и растерянных ворохобников. — Эй, вы, слепые сердцем, тёмные ваши души! Почто на честного бедняка руку подняли?
В наступившей вдруг тишине кто-то несмело сказал:
— Пусть не чародействует с Чернобогом!
— Кто видел се? Говорите — кто? А может, сам Белобог к нему в гости приходит! А может, это Перун своё доброе слово хочет ему сказать?..
— Люди видели. Плетёт на нас, мол, сети со своей Руткой. А она боярина подговаривает.
— По чьему наущению пришли? — сурово нахмурила брови высокая белая старица, ощупывая лица своими гневными прозрачно-голубыми глазами. — Не ведаете, что творите: глухие души ваши! Сие убогость ваша разрушила их... убогость и злоба света утомили ваши сердца... Какая кому корысть от его смерти? Только грех упадёт на ваши головы и на ваш род, неразумные вы люди! Забытые вами боги не простят вам этого греха... Идите прочь!
Остывшие от злобы мужи растерянно осматривались вокруг, неловко толклись на месте, пряча глаза друг от друга.
— Разве знаем... Молвят, что волхвует... Тайно воздвигает капища тёмным силам...
Женщина уловила перемену в настроении толпы, подняла руку вверх.
— Да, наш Гордята — здатель! Творит дива, которые только в сказах живут. Из-за чёрствых людских душ не может пробиться к людям его мечта о красоте... Идите! — сердито взмахнула на притихших подолян. — А я к тебе, сын мой... — Женщина повернулась к Гордяте.
Люди быстро стали покидать двор, спрашивая себя: а кто же сия белая старица? Откуда она появилась? Может, какая-то колдунья?..
— Откуда ведаешь обо мне, мать? Кто еси? — удивлённо спрашивал её и Гордята.
— Я Живка. Слыхал? Ничего, что не знаешь меня. Мало кто знает моё имя.
— А меня откуда ведаешь?
— Нерадец прибыл со дружиной во Владимир-Волынский. От него и услышала, что есть такой здатель-волхв в Киеве-граде.
— Но ведь Киев — вон какой огромный! Яко Цареград ромейский.
— Бывал там?
— Нет, слышал только. Баяли бывалые. И в книгах пишут.
— Всё-то ты знаешь, сын. А того не ведаешь, что каждый ребёнок на Подоле забавляется твоими глиняными капищами. Вот через них и нашла тебя.
— Рута! Где ты? Иди-ка сюда. Встречай нашу мать-спасительницу.
— Охо-хо, скольких я спасла! А матерью никто не назвал... Но... я ненадолго. Дай воды!
Рута быстро поставила на землю Гордяту-младшего, которого всё ещё прижимала к груди, бросилась в сенцы к скамейке, взяла кружку, плеснула в неё воды, потом вылила её, снова набрала из ведра полную кружку чистой воды.
— Заходи в дом, мать. — Рута ласково заглядывала в глаза своей неожиданной гостье, не знала, чем ей услужить.
— Спасибо, дочка. Много времени потеряла я на поиски вас. Сейчас ухожу назад, домой. Я к тебе, Гордята. Дай мне одну свою забавку, которой твой малыш забавляется. Вон ту! — она указала посохом на многоглавый храмец, давно уже вылепленный Гордятой для сына. — Завалился мой Живец, Гордята, капище моё. От старости рухнул. Нужно новый поставить. А лет мне отмерено уже немного. Хочу новый храм поставить, чтобы лучше был старого. Древоделы на Волыни найдутся. Вот эти твои островерхие башенки и крыши сделают, думаю. Но как считаешь, лучше брать для них дуб или сосну?
— Мать... ведь сие будет идольское капище, а не христианский храм, — тихо молвил Гордята. — Нынче грешно воздвигать такие. Нынче лишь христианские храмы дозволено... А такие — жгут...
— Разве ты стал истинным христианином, Гордята? Разве умерла в тебе душа, которая ведёт свой разговор с лесом... рекой... травой... землёй? Живой дух нашей земли никогда не оставит её. Нам его нужно беречь, никогда не отрекаться от него. Когда же забудем — себя забудем, и мир оставит нас...
Живка наклонилась, подняла с земли одну из игрушек Гордяты-меньшего, вытащила из кайстры кусок полотна, завернула в него тяжеловатый глиняный храмец и осторожно положила в торбу.
— Будьте здоровы. — Живка внимательно и грустно смотрела на Гордяту и Руту. — Далеко идти мне. Увидимся ли ещё...
Посох её постукивал по твёрдой каменистой тропинке к калитке. Шла медленно. Высокая, белая, величественная, не согнутая годами...
Мелкий тёплый дождь сеялся над зелёным раздольем степи и закрывал даль сизой мглой. От этого дождя, казалось, на глазах распускалось всё вокруг, становилась выше трава. Раскисла земля, переполнились речки водой.
Мономах устало оглядывался. Если бы сейчас половецкая орда смогла их настигнуть, погибли бы все — и его воины, и Святополчья дружина, и ратники Давида Святославича. Полегли бы в размякшей степи. Но в эту тёплую непогодь и половцы на своих лошадях далеко не продвинутся. И веж своих быстро не покатят. Тем временем русичи, не останавливаясь, углубятся в степь. В степь... только в степь...