Гном и Кассандра
Шрифт:
* * *
Со временем Стас стал Станиславом Игнатьевичем, из комсомольского лидера сначала стал владельцем пиццерии, затем совладельцем сети киосков сперва машинных масел, затем корейского текстиля. Затем чуток отсидел, после чего осел менеджером по продажам дешевых телефонов.
Аля защитила кандидатскую на тему «Слово и философия Германа Гессе», преподавала зарубежную литературу и историю изобразительного искусства в местном театральном
Мужчины у нее случались, и, кстати, не так уж редко, как кой-кому могло бы показаться. Но они исчезали из ее жизни столь быстро и безболезненно, что она, право, и не успевала их толком разглядеть. От одного из них, заезжего режиссера какого-то питерского молодежного театра, у нее родилась Вика. Приехал в училище дать мастер-класс по режиссуре. Ну и дал. Всем сообща, а ей — персонально. Мастер-класс. Дал да и уехал себе.
* * *
Станислав Игнатьевич окликнул Алю на улице, причем мало того, что окликнул по той дурацкой, давней, с таким трудом отлипшей от нее школьной кличке, но еще и облапил прилюдно, причем много ниже талии.
— Каська! — заорал Станислав Игнатьевич.
— Здрасьте, здрасьте, Станислав Игнатьевич, — зашипела Аля, морщась и с трудом высвобождаясь из потных объятий бывшего друга. От него к тому же густо пахнуло чем-то мучнистым, сахаристым и уксусным. — Что это на вас такое нашло, ей богу?
— Да я… я просто рад тебя видеть, неужели не видно?
— Да видно, видно. Что случилось-то?…
* * *
Разговор переместился в кафе «Дамаскус». Станислав Игнатьич сытно прихлебывал кофий, шумно жевал какую-то хрустящую булочку и снисходительно расспрашивал о жизни, без особого внимания выслушивая ответы.
— А как у тебя с деньгами сейчас? — спросил он вдруг, критически оглядев меня ног до головы. — В смысле — хватает?
Ну да. Разглядел. Не леди Вандербильт, что верно, то верно. Увы. Куртешка пятилетней зрелости. Сапожки — страшнее смертного греха. Зато у нас глаза светло-серые, и ресницы свои, а не благоприобретенные, и ямочки на щечках… А что вас интересует? Что платят кутарки? Что часы опять сокращают? Что грядет переаттестация, и вообще, училище запросто могут признать неперспективным, и тогда — лети, голубка шизокрылая невесть куда?
— Да нормально всё. Как у всех.
Вот тебе и весь мой ответ. А он кивнул, словно ничего иного и не ждал.
— Слушай, Каська, а ты не хочешь подзаработать немного?
Эк, сказано-то как было. С растяжечкой такой леденцовой. Мсье монпансье. Вроде как, куда ты денешься с такими колготками, да с таким прикидом… Плеснуть бы тебе твой кофиёк в рожу. Однако, — спокойно, Аля, спокойно.
— Я тебе не Каська, понял? И если ты еще раз…
Да, вот так, именно так. И глаза чтоб под очочками полыхнули и жилка на лбу запульсировала. Чтоб знал, что ежели у меня растяжки на колготках… Стоп. Главное не разреветься. Итак уж дура дурой. А заработать — оно бы, конечно…
А Стас уже смущенно гогоча, хлопал меня по плечу, мял ладонь и с собачьей лаской глядел в глаза.
— В общем, короче. Работа плевая. Собственно, даже и не работа. Надо сиделочкой посидеть. У тетки моей. Тёти Таси. Она сейчас у меня живет. Ну вышло так. Ей семьдесят восемь лет. Сидеть надо три, от силы четыре часа в день. С трех до шести. До трех соседка согласилась сидеть. Это недели на три. Пока Инга, ну супруга моя, не приедет из Голландии. Работа не грязная, не нервная. Вообще считай, никакая. А?
— А, ну да! Горшки с говном выносить, да? Памперсы менять. И с каким интервалом тетушка опорожняется? Через каждые полчаса? Или процесс непрерывный?
— Аль, никаких горшков-памперсов. Тетя Тася ходит сама, хвала Господу. Надо просто присматривать. Ну вот поставит кофейник она на газ да и забудет. А он перекипит и — сама понимаешь. Апокалипсис. Она вообще-то адекватная. Ну почти. Лопочет порой всяку хрень, так ты и не слушай. То есть слушай, конечно, — тут Стас понизил голос и опустил глаза, — но ненужное пропускай.
— А! Ненужное. А есть нужное?
— Умница! — Стас аж подскочил, точно его булавкой кольнули. — Тебе ведь можно довериться? Раньше было можно. А теперь?…
— Говорите уже, папаша, а то я усну.
— Ну короче, так. У нее — или идея навязчивая, или уж я не знаю, что. Но она то и дело говорит о каком-то кладе. — Тут Стас вновь понизил голос до сиплого шепотка и глаза его выкатились из орбит.
— Кладе? Вау! Леди Макбет! Она, кстати, кто, Тася твоя, Таисия?
— Подымай ваше. Ивсталия! Ивсталия Аристарховна!
— Ух ты! Есть такое имя?
— Есть. Но редкое. Это в честь Отца народов. Усекаешь?
— Ну да. Она что, Сталина чтит?
— Она-то? Она вообще никого не чтит, кроме своего стебанутого сыночка. Но это отдельная тема, и ее лучше не касаться. Я о другом хотел…
— О кладе, что ль? Вы меня не для того ль, друг мой, сватаете, чтоб насчет сокровищ выведать? Если да, то наша встреча была ошибкой. Мне в чужих секретах копаться стрёмно и несподручно.
На самом-то деле я в душе-то давно уже согласилась. Окаянная, сучья нужда давно скребла костяшками по горлу. Кривлялась в зеркале, давила в бок локтями в забитой до отказа маршрутке, насмешливо хамила из-за прилавка. Смотрела на меня моими же глазами, шершавыми от злых, пересохших слез. Вот так. Просто как-то стыдновато было радостно кивая, рассыпаться бисером перед этой пухлой, чмокающей сластеной с глазами цвета толченого стекла. Сыскался тоже, туз без рейтуз.