Гномон
Шрифт:
Да, преданность истине я готов хранить лишь до определенной степени. Нет ничего достойного в том, чтобы в последний раз открыть глаза навстречу тьме и желудочному соку или увидеть в спазматическом свете вспышки фотоаппарата, зажатого в моей оторванной руке, как следом летит безрукое и безногое туловище.
О Боже, меня жрет акула.
Мать-мать. Мать-мать.
Это сердце.
На месте. Бьется. До следующего укуса, наверное.
МАТЬ-МАТЬ.
МАТЬ-МАТЬ.
МАТЬ-МАТЬ.
Стоп, Это все травма. Ну… хватит.
Мать-мать?
Это
Я встаю. Чувствую под ногами надежный прохладный камень. Я подхожу к окну, чтобы выглянуть наружу: обнаженный любовник смотрит на луну.
Не Стелла. Но и не пресловутая электронная Диана Хантер, конечно; не героиня компьютерной игры, у которой всегда есть в рукаве еще один ловкий трюк. Стелла — маска, которая пытается стать реальностью. Кровать, которая сама себе шьет лоскутное одеяло. Интересно, все умы строят автономно из первых попавшихся обрывков и тряпья? Тогда она — первоначальная личность, стертая или сломанная, — делает лишь то, что все остальные: организует запоздалое возрождение в собственном черепе. Высокомерно ее за это презирать.
Но она — не моя Стелла, на этот счет не стоит заблуждаться.
Ладно, если мне даже кровавая комната не помогает решиться — а она очень внятно намекает, что дело плохо, — уж этого хватит. Мне здесь не место. Мегалос — великий мечтатель и опасный при этом, а я, сколько бы ни причинил вреда другим случайно, — не хуже любого другого человека. Моя жизнь еще не закончилась, и, если я кому-то причиню зло, могу попробовать исправить положение. Но не отсюда.
Я спускаюсь вниз, к компьютеру; здесь меня и находят: экран вертится по спирали, а я все пытаюсь, пытаюсь, пытаюсь вспомнить, что же я тогда сделал, чтобы открылась пасхалка.
— Увы, — рокочет Николай Мегалос, — я должен просить тебя пойти со мной, о Иерофант.
Меня ведут на центральную площадь, где я ожидаю увидеть толпу. Все, что делает Мегалос, свято. Но ничего подобного. Это тихое ночное дело.
Я стою в ритуальном круге загрея, чувствую под босыми ступнями песок. Только я, Мегалос и полдюжины его крепких послушников — в почти полной тишине под луной. Единственный звук — плеск воды у причала за рынком, шум прибоя, разбивающегося о волнорез. Худшая пивная вечеринка за всю письменную историю человечества.
— Я подумывал устроить между нами поединок, — рокочет Мегалос. — Это было бы очень приятно на личном уровне. Я по-прежнему зол на тебя, Константин. Но твое излюбленное оружие — твой разум. Ты очень мозговитый парень. Поединок превратился бы в бойню, лишенную страсти и драматизма. Нет меры мяснику. Нет в забое скота величия.
Он поводит плечами и указывает на две деревянные стойки у дальней стены круга. Когда я увидел загрей утром со Стеллой, решил, что это рыночные лотки, сложенные по будням, но теперь они раскрыты, и я вижу блестящие кромки и клинки — оружие. Всё — на извращенный вкус с местным колоритом: крюк-ножи, мечи, дубины и копья, даже трезубец есть. Я представляю, как на меня несется Мегалос с трезубцем, как трудно избежать расчлененки, и радуюсь, что он заговорил в прошедшем времени. Да. Просто бойня, он не может опуститься до такого плоского функционализма. Ему нужен миф. Отлично.
Потом я возвращаюсь в настоящее и начинаю гадать, что он придумал вместо поединка.
Словно в ответ, послушники опускаются на колени и начинают водить пальцами по песку. Кажется, что-то ищут. Да, в камне есть узкие борозды — стоки? Для чего? Для крови?
Но я ошибаюсь. Соседний послушник давит, и его пальцы уходят в проем. Он тянет плиту вверх. Это не борозды, а швы.
О нет.
Три крупных деревянных панели снимают и уносят прочь, под ними открывается тьма. Плеск воды вдруг становится намного громче и ближе. Я чувствую запах соли.
Разумеется, альтернативный обряд от Мегалоса ничуть не добрее и не милосерднее, чем неохотно отвергнутый.
Теперь послушники открывают бочки со зловонным мясом — наверняка с пола комнаты гаруспиков, зачем выбрасывать вполне годные потроха? — и вываливают их содержимое в воду.
Есть слово, которым это можно назвать, и оно у меня в голове настолько большое и громкое, что я его почти не вижу. Вот такое слово: слишком громадное, чтобы его можно было осознать.
Они начинают петь.
Это не приманка, а музыкальное сопровождение, приглашение для акул.
Для одной конкретной акулы.
— Да, — кивает Мегалос, — да! Я предлагаю твоему божеству пересмотреть решение. Уверен, когда она вновь тебя рассмотрит со всех сторон, изменит свой вердикт. Если ты не пожелаешь сейчас же передать мне свой титул?
Если бы я знал как, тут же согласился бы. Я никогда особенно к нему не рвался, а теперь настолько богат, что могу обойтись и без ее помощи. Черт, я могу 90 % своего состояния пожертвовать на благотворительность и все равно остаться до глупости богатым. Так и сделал бы.
Но я не могу, и он это наверняка знает, так что просто хватает меня, будто щенка, и швыряет в кипящее варево крови и воды, в подземную бездну.
Когда-то я прочел в книжке Себастьяна Юнгера, что у моря четыре цвета. Белая вода — гребень волны, зеленая — ее тело; синяя вода — под волнами; черная вода — в глубине. Если ты в белой или зеленой воде, можешь надеяться вернуться на поверхность. Синяя вода — нейтральная: ты уже довольно глубоко. А если ты в черной воде, значит, быстро идешь на дно.
До сих пор мне в голову не приходило, что все эти цвета подразумевают день. Ночью вся вода черная.
И эта черная вода холодна и пронизана галактиками зловонного серебристого тепла наживки. Жуткие куски мяса покачиваются на волнах и болтаются рядом со мной в пещере под рыночной площадью, холодные тела ночных рыб или угрей толкают меня в торопливой алчности, пытаются перехватить кусок пожирнее, прежде чем явятся более крупные едоки. Несколько чаек, которым стыд неведом, хватают добычу с поверхности и лупят меня крыльями по голове.