Гномон
Шрифт:
— Аутентификация на стероидах, — сказала Энни. — Логин и пароль — стандартно. Отсюда мы начинаем, а потом вставляем твой штуцер.
— Прости, что-что?
— Физический ключ. Не спрашивай, никто не знает, почему его так называют. Физический предмет, который доказывает, что у тебя есть право доступа к данному ресурсу. Сейчас это, как правило, телефон. В нашем случае — маленькая штучка, которую ты носишь на запястье.
— Ну, вроде кредитной карты, — пытался помочь Колсон, но Энни закатила глаза.
Вся семья знает, что я не доверяю современной кредитной системе и обычно ношу на руке браслет из настоящих золотых крюгеррандов 1967 года. Мне это пиратство по большей части прощают, да и выглядит он шикарно на старом пердуне вроде меня, но я его все равно ношу — из страха, что когда-нибудь мне снова придется бежать. Я объяснил это Колсону, который сперва восхитился, а потом одобрительно кивнул.
— Цифровые финансовые транзакции, — сказал он, — переживают оптимистическую юность. Ключи нужно носить на себе. Или…
Он поднял руку.
— Да-да, — сказала Энни. — Если ты совсем чокнутый, можно вложить микрочип в пластиковый футляр и имплантировать в руку, чтобы ходить по офису, как Оби-Ван Кеноби. Но я не советую.
— Зато Оби-Ван! — встрял Колсон, и я невольно улыбнулся.
Он указал на мою руку, чтобы усилить свою позицию, а я надел на запястье «штуцер» — рядом с браслетом.
Энни вздохнула:
— Успокойтесь, мальчики. Ладно. Что-то, что ты знаешь, и что-то, что у тебя есть. Это два фактора. Ясно? Но этого мало. В штуцер встроен биометрический сканер. Чаще всего используют отпечатки пальцев или сканирование сетчатки, иногда даже проверяют форму ушной раковины, но есть свои сложности. Если их взломать — ура, у тебя есть конкретное число-ключ. Ну, и такая защита провоцирует уродливые формы насилия. Мы испытываем анализ микробиального облака. Сенсор в штуцере выстроен по модели, взятой из обонятельных клеток собак, что звучит глуповато. — О да. Для детей силикона биология экстравагантна. — В общем, у всех есть своя флора, биомасса на коже. Точность опознания — 96 %, то есть не идеальная, зато очень трудно подделать. Для полного доступа мы поставили предиктивную систему нейромоделирования.
— Что это?
Колсон покачал головой:
— Самая жуткая штука в мире.
— Машина задает тебе набор случайных вопросов, — объяснила Энни, — и сравнивает ответы с собственной моделью твоей личности. Она не предсказывает ответ, но определяет, похож он на ответ, который ты мог бы дать, или нет. Со временем машина способна заметить, что ты изменился как личность. Поэтому Колсон ее ненавидит.
— Это вторжение в личную зону, — проворчал Колсон. — В теории машина может решить, что ты эмоционально неустойчив, и доложить твоему начальнику. Если твое поведение будет сильно отличаться от прежнего, она не допустит тебя к твоим же файлам. Тут превышение полномочий само напрашивается, Энни, и ты об этом отлично знаешь. Парни, клепающие браслеты для алкоголиков, могут использовать ее, чтобы сказать: мол, ты сейчас сорвешься. А сволочи из комиссии по условным срокам будут просто в восторге. Если твой коннектом [21] станет слишком похож на тот, который у тебя был, когда ты наделал дел, отправляйся в тюрьму! Рано или поздно кто-нибудь скажет, что машина может вычислить предателей и нарушителей режима секретности прежде, чем они решат что-нибудь сделать. Например, ты работаешь на нефтяную компанию и увидел результаты утечки нефти. Тогда система не допустит тебя к данным, потому что ты проявляешь мало корпоративности и лояльности. Допуск по степени личной преданности получается.
21
Коннектом — полное описание структуры связей в нервной системе организма, его нейронной сети.
Энни взглянула на меня:
— Колсон считает, что мир в шаге от того, чтобы откатиться к долиберальным правительствам. Весь двадцатый век — псу под хвост.
— Так и есть, — твердо заявил Колсон.
— Даже если и так…
— Допуск по личной преданности. Это автоматизация слияния религии государства с корпоративной властью в виде информации.
— Мы такую возможность отключим на программном уровне.
— А кто-то включит ее обратно.
— Не смогут.
— Но попытаются.
— Поэтому мы ее и не продали, — сказала Энни уже с некоторым раздражением, а потом снова обратилась ко мне: — Пять требований. Будто ингредиенты бросаешь в котел для заклятия. Важный предмет, твое имя, тайное слово и твое тело. И в конечном счете коннектом — твоя душа.
— Твое сознание, — проворчал Колсон.
— Магия, — напомнила ему Энни. — В любом случае, когда ты попользуешься системой некоторое время, она узнает тебя достаточно для ПСНМ. Это значит, что никто не увидит твою работу, прежде чем ты сам не будешь готов ее показать; никто не получит наше ПО, кроме тех, кому мы хотим его предоставить. Я просто хочу, чтобы ты разобрался в этом настолько, чтобы понимать, почему это важно.
— ПСНМ, — сказал я. — Магия. Все понятно.
— И это тоже плохо, — угрюмо проворчал Колсон. — Ужасная аббревиатура. Песенем. Песнем. Песси Нем. Ерунда. Нужна другая.
— А мне нравится Песси Нем. Отличный слоган получится: «Кто такая Песси Нем?»
— Жуть какая-то, — возмутился Колсон.
И продолжили счастливо спорить. Меня они радовали: творческая энергия Энни в паре с паранойей и практической смекалкой Колсона. Отличная команда. Про себя я подумал: не перегнул ли палку? Я, конечно, был готов к техническим деталям, но не ожидал, что мне придется уткнуться в философию личности. Впрочем, Энни оказалась права в том, что таинства современной машинерии недолго останутся для меня загадкой. К концу месяца я вполне свободно пользовался системой текстовых сообщений. Однако я настоял, чтобы мы продолжали писать друг другу письма, потому что видел существенную разницу в качестве позиций — в зависимости от того, в какой форме она выражалась. В частности, Колсона я заставил писать замечания на бумаге, и, судя по всему, это было самое странное, что ему приходилось делать за всю его (на мой взгляд, довольно короткую) жизнь. Электронные отзывы Колсона были лаконичными до бессмысленности, а рукописные — меткими и энергичными. Он быстро вошел во вкус почтового дела с марками и конвертами, стал отвечать на мои наброски на открытках, которые покупал в киоске напротив офиса. «Да! Давай! Мне нравится! Углы правильные!» — написал он однажды на обороте совершенно ужасного портрета Королевы. Я сохранил эту открытку, потому что в ней чувствовалась неприкрытая радость и неожиданная эксцентричность, которые меня безмерно умилили. Нет ничего лучше в профессиональной жизни художника, чем видеть, как твоя работа разжигает в ком-то священное безумие. Позже он мне рассказал, что все началось, когда он купил чернильную ручку, и скрип пера по бумаге вызвал в нем ту же плодотворную сосредоточенность, что и работа руками.
Мало-помалу я конструировал мир; новый Лондон вырастал, точно белые чумные бубоны, из развалин старого. За основу я взял работы русского архитектора Любеткина, который построил старый вольер для пингвинов в лондонском зоопарке. Геометрически-правильные формы были красивы, но жестоки; в них светился математический абсолютизм, требовавший, чтобы люди играли по правилам машины. Лезвие бритвы не смягчалось, нигде не оставляло места для биологии и культуры. Даже пингвины давно перебрались в более органичный вольер, так что памятник брутализма в стиле пост-деко остался стоять рядом с муравьедами в качестве напоминания о временном торжестве теории над жизнью.
Таков был мой главный ориентир: мир Энни вырос из бездумной благожелательности, которая делает предположения, исходя из красивых идей, а не уродливых истин, а в итоге родилась не Утопия, а гигантское прокрустово ложе для всей Британии. Это было весной, перед референдумом о выходе из Евросоюза, поэтому я начал с того, что видел вокруг. Представил себе, что мы проиграем, вопреки очевидной абсурдности такого решения; вообразил Европу, ослабленную расколом перед хищным оскалом России, и прихрамывающую на мелководье Великобританию, согнувшуюся в три погибели под тяжестью бремени растущего внешнего долга и скудоумия кабинета консерваторов, ставшего заложником своих безумных фантазеров. Представил, как кренятся к авторитаризму разом правые и левые, а в международной политике — слабеющих центристов, пытающихся найти голос, который нельзя перекричать. Я спрашивал себя: что, если великий либеральный проект, который лежал в основе всех британских политических партий, не просто скрипел, а рушился под весом собственных викторианских противоречий? Что, если поколение Энни уверует, будто предсказуемость и стабильность для большинства — важнее судьбы тех, кто попадет в шестеренки правительственной машины? Всю жизнь я придерживался нерушимого убеждения, что государство должно заботиться о всех своих гражданах, даже если это иногда приводит к тому, что хвост виляет собакой. А если новая форма демократии в этом столетии не примет его? Если она отвергнет презумпцию невиновности в пользу научного и инквизиторского выявления истины? В этом чародейском котле я сварил облик государства, где тайна частной жизни принесена в жертву власти, кажущейся прямой и истинной, но, по сути, ничего не значит. Я сделал его соблазнительным, но тревожно ущербным, выразил его изъяны во внешнем виде и атмосфере. Нигде моя правда об Эфиопии не воплощалась полнее, чем в образе столицы, новые здания которой, выстроенные по приказу Императора, возвышались над старыми: будущее вылуплялось из прошлого и разрушало его. Новый Лондон я вырастил из духовного образа моей старой Аддис-Абебы, всегда и всюду оставлял тень Минотавра, о котором говорила Энни: аккуратные, непринужденные ошибки, из-за которых всё в мире игры становилось мрачным там, где могло быть красивым. Отзывы внучки приходили с ней самой электронными письмами и обрывками бумаги, бездумно засунутыми в конверты и отосланными мне. После того как я показал ей первый набросок, она писала:
Ты должен понять, что это по-настоящему возможное будущее. Это не ночной кошмар, а правда. Оно уже живет там, где сходятся новые технологии и старые страхи. Нужна лишь подходящая череда событий, чтобы мы взялись за дело и воплотили его в жизнь. Представь себе, какое чувство безопасности можно испытать, зная, что никто никогда не совершит насильственное преступление безнаказанно, об этом всегда станет известно. Представь, что для нас будет значить — знать, и знать наверняка, что самолет или автобус, куда мы сели, в отличном техническом состоянии; у учителя, который воспитывает наших детей, нет никаких грязных секретов. Всего-то и нужно — отказаться от приватности, забыть о тайне частной жизни, да и кому она сдалась на самом деле? Какие секреты нужно скрывать от математической конструкции, лишенной человеческого сердца? От картотеки и каталога? Что в них за важность? И никаких превышений полномочий, потому что вся система будет выстроена так, чтобы их не допустить. Сейчас мы идем по этому пути, уже некоторое время идем.