Гоблин – император
Шрифт:
— Мы… — начал Майя, но Чавар не собирался останавливаться.
— Церемония коронации начнется на закате, — и он углубился в описание архаичных формул и значение жестов, не оставив Майе возможности сообщить, что он ни при каких обстоятельствах не позволит Сетерису Нелару играть роль ритуального значения ни на коронации, ни где-либо еще.
Самодовольного и покровительственного замечания Чавара — «конечно, у вас не может быть друзей, потому вы просто „жуть болотная“» — было достаточно, чтобы заставить Майю не просто обидеться, а заупрямиться по-настоящему.
Чавар мне не двоюродный брат,
Он дослушал Чавара в полном молчании, ни единым возражением не дав тому понять, что его собственные планы решительно расходятся с предложениями лорда-канцлера.
Когда Чавар покинул гостиную, Майя обратил свое внимание к другому вопросу, который ему следовало решить до коронации Эдрехазивара VII. Этот вопрос был личным, и потребовалось некоторое время, чтобы подавить сопротивление Цевета и нохэчареев. Одно дело нагрузить себя работой с письмами, как прямолинейно высказаться Телимеж, но некоронованный Император во время полного траура не может бродить по залам дворца.
— Мы не собираемся бродить по залам, — сердито сказал Майя. — Мы хотим посетить могилу нашей матери, что не имели возможности сделать в течение десяти лет после ее похорон. Лично мы были бы более шокированы поведением Императора, который не захотел прийти на могилу к матери.
К его недовольству Цевет настоял на приглашении эдочареев для консультации по данному вопросу, но они оказали Майе неожиданную поддержку. Немер сказал:
— Конечно, Ваше Высочество, вы должны посетить могилу Императрицы, — а затем отступил, переведя взгляд на Авриса.
Аврис и Эша продемонстрировали полную солидарность, заявив, что не видят ничего неуместного в том, что Император выйдет за пределы своих покоев под вуалью.
— Вы не должны были ехать в Улимер с открытым лицом, Ваше Высочество, — строго сказал Эша. — Мы уже говорили об этом с Аттережем.
— Мы согласимся на что угодно, — сдался Майя, — если это позволит нам удовлетворить наше самое заветное желание.
— Ваше Высочество, — пробормотал Цевет, уступая.
В последний раз Майя надевал траурную вуаль десять лет назад. Она пахла кедром и колола лицо. Вуаль, доставленная Эша, почти не заслоняла свет и благоухала шалфеем и лавандой, которыми императорские эдочареи ароматизировали все шкафы и комоды. Чтобы закрепить ее, понадобились бронзовые шпильки с черными лакированными головками, на которых был изображен символ Дома Драхада, и Майя ощутил странный покой в душе, когда Аврис наконец опустил завесу перед его лицом.
Из-за траура залы Унтеленейса были почти пусты, хотя в обычные дни, как сообщил Майе Телимеж, придворные имели привычку фланировать по любимым коридорам, по крайней мере, до полуночи. Те немногие, с кем они сталкивались, кланялись поспешно и очень низко. Они не смели смотреть Майе в лицо, но он чувствовал их взгляды между лопаток, пока не исчезал из поля зрения.
Отрасмер в Унтеленейсе, дворцовый храм, представлял из себя огромный белый купол, поддерживаемый колоннами, напоминающими лес древних деревьев. Свет, преломленный в гранях старинных стекол, будил странные тени между колонн. Здесь было холодно, холоднее даже, чем на открытых террасах Алсетмерета.
Гробницы Драхада располагались вдоль стен за пределами кольца колонн: широкий двойной ряд саркофагов, которых было слишком много, чтобы сосчитать, но еще недостаточно, чтобы завершить круг за пределами купола. Место будущей могилы Варенечибела уже было отмечено, и хотя мрамор для нее все еще покоился в каменоломнях на берегу Чадеванского моря, все пространство было завалено цветами — в основном шелковыми из-за времени года, но несколько букетов хризантем безмолвно осыпали лепестки среди искусственных лилий и роз.
Гробницы второй, третьей и четвертой жен Варенечибела находились во внешнем кольце: Императрица Лэшань, Императрица Пажиро, Императрица Ченело, каждая умерла, не достигнув тридцатилетия. Стилизованные барельефы на крышках саркофагов не имели реального сходства с лежавшими под ними женщинами, и тем более не могли дать представления, какими они были при жизни. Майя провел пальцами по белым мраморным щекам и подбородку фигуры на могиле матери — жест такой же символический и бессмысленный, как сама фигура.
Он опустился на колени и откинул вуаль назад, не обращая внимания на Телимежа и Дажиса, неподвижно стоящих у ближайшей из колонн. Он не мог сказать ничего, чтобы выразить словами глубину его чувства, с которым он втайне чтил память матери, прежде чем в присутствии большого количества людей должен будет почтить память отца. Он спрашивал себя, гордилась бы мать его внезапным возвышением, или скорбела бы о его участи? С печалью он думал, что собственный взлет не принес ей ничего, кроме боли и горя.
Наконец он прошептал:
— Я здесь.
Наверное, это единственное, что стоило сказать. Она была мертва уже десять лет, и все что он хотел бы высказать ей, что он мечтал сказать все холодные годы жизни в Эдономее, сейчас казалось просто беспомощной детской жалобой. Даже услышав, подумал он, мать не испытала бы ничего, кроме огорчения.
Он сложил руки на груди и поклонился могиле, прежде чем оставить ее одну в этой мраморной пустыне.
Он встал, опустил вуаль и понял, что не сказал одну действительно важную вещь. Он коснулся высеченных в камне букв ее имени и произнес тихо, но внятно:
— Я до сих пор люблю тебя, мама.
Потом он повернулся и пошел от могилы матери в полосу света, где ждали его нохэчареи.
Глава 8
Коронация Эдрехазивара VII
Приготовления к коронации Императора Эдрехазивара VII начались в шесть часов утра двадцать третьего числа месяца. День начался с поста, который не мог быть нарушен до самой коронации. Майя искупался в воде с травяным отваром; запах трав щекотал горло и немного раздражал глаза. Под бдительным надзором Дажиса Эша торжественно облачал Майю в длинное бесформенное одеяние без рукавов, называющийся «кеб», одежду предков, которая в настоящее время использовалась только при посвящении среди Атмаза, духовенства, а также во время коронации. Майе, привыкшему к узким курткам и штанам было не по себе в этом балахоне, а так как обычаи запрещали одевать что-либо под кеб, он чувствовал себя голым, как в ночной рубашке.