Год активного солнца
Шрифт:
— Вы хотите, наверное, сказать — ошибочные исследования, принесшие мне ложную славу, не так ли?
Академик горько усмехнулся и, заметив, что я стряхиваю пепел в ладонь, подал мне пепельницу. Потом отошел к окну и прижался лбом к стеклу.
— Иногда ошибка играет большую роль в установлении истины, нередко за ошибками и скрывается истина.
— Это говорится лишь для самоуспокоения, милый юноша! Каждая значительная проблема схожа с неприступной крепостью, с неприступной и, что гораздо важнее, незримой… К этой крепости сбегается множество дорог, но лишь одна из них ведет к ее воротам. Невелика мудрость ступить на дорогу, которая никогда не приведет тебя к крепости. — Академик отвернулся от окна и, скрестив на груди руки, встал посреди комнаты. — Вы, пожалуйста, не думайте,
— Но вы то… — начал было я, но, заметив жест учителя, осекся.
— Я часто подходил к Рубикону, но перейти его не хватило духу. А тот, кто не переходил Рубикон, кто не вкусил мгновения великого открытия, никогда не постигнет красоты большой жизни, никогда не ощутит своего человеческого величия. А значит, не сможет даже представить безграничные возможности человеческого духа… И чего стоит по сравнению с этим мгновением повседневная радость бытия всей нашей жизни? Суета, лишь суета сует! И как счастливы люди, переживания, радость и наслаждения которых измеряются великим мигом покупки автомобиля или мебели…
Пауза.
Я снова тянусь за сигаретой.
Бой часов. Уже час ночи. А Эка ждет в машине… Старый академик без сил опускается в кресло.
— Да, я так и не смог перейти мой Рубикон. — Он говорит это тихо, без прежнего возбуждения. — В мое время многое было неизвестным. Многое из того, что сегодня относится к разряду установленных и общепризнанных истин. В те времена, когда мы устанавливали спектр масс, он имел волновой характер и представлял собой единство пиков и впадин. На этой кривой, кроме электронного, должны были быть еще два пика — мезонный и протонный. Каково же было наше изумление и радость, когда мы стали свидетелями совершенно иной картины: между ними вдруг появились холмики… Что это были за холмики? Откуда они взялись? Вы даже представить себе не можете, какие чувства обуревали нас. — Голос академика окреп, и потухшие было глаза вновь вспыхнули за стеклами очков. — Мы стояли в преддверии чуда. Может… Может… Да, да, мы, скажу вам по совести, боялись даже высказать вслух свои предположения. Вот именно, боялись. Во всяком случае, я. Может, эти холмики были графическим изображением совершенно новых, доселе неизвестных нам частиц в космических лучах? — Пауза. — Сколько бессонных ночей, месяцев, лет! Какой подъем и тут же сомнения, сомнения, сомнения! Для меня и моих сотрудников земная жизнь перестала существовать начисто. Мы находились на грани великого открытия, мы первыми обнаружили следы неизвестных обитателей космоса, однако полученные нами горбики спектральной кривой оказались всего лишь миражем. Ветер открытия повеял из Японии и США. Нас ввели в заблуждение пи-мезоны. Этот мираж создали именно пи-мезоны, помешавшие нам обнаружить целое их семейство. Мы первые заметили это явление, мы первые почувствовали их существование, но другие обнаружили их, и притом совершенно иными методами. Наша же кривая всего лишь подтвердила их открытие.
— Но зато вы первые напали на след мезонов…
— «Первыми», — горько усмехнулся академик.
Пауза.
И еще одна сигарета.
И еще бой часов.
Передо мной возникает лицо Эки, вконец измученной ожиданием.
Но я не тороплюсь уходить. Я все никак не могу понять, куда клонится наша беседа, почему вдруг разоткровенничался со мной старый ученый.
— Было бы самообманом сваливать все на удачу. Мне, как и любому смертному, было трудно посмотреть правде в глаза. Но факт остается фактом: для того чтобы довести дело до конца, у меня не хватило ни сил, ни таланта, ни умения. Открытие элементарных частиц явно оказалось не по плечу человеку с моим талантом и знаниями… Я пожертвовал работе свою личную жизнь, и теперь, когда я собираюсь покидать этот мир, руки мои пусты… — Томительное молчание. И снова короткий горький смешок. — Вам, наверное, не раз приходилось наблюдать футбольный матч, когда одна из команд проигрывает с разгромным счетом, а до конца встречи остается несколько минут. Для проигрывающих не существует шанса сравнять счет, да и выигрывающая команда уже не стремится увеличивать его. Обе команды с нетерпением ждут финального свистка — в таких случаях обычно говорят, что матч доигрывается. Я вот тоже похож на проигравшего: надежды отыграться у меня уже нет, и я с нетерпением дожидаюсь финального свистка.
— Но, Леван Георгиевич…
— Если вы собираетесь подбодрить либо успокоить меня, не трудитесь понапрасну. Я не из тех, кого можно подбадривать таким манером… — Пауза. — Вот это, — он взял со стола пузатую папку, — отвезите в лабораторию. Я ознакомился со всеми фотокадрами. Все мои соображения и заключения тоже здесь. Бог любит троицу. Давайте выпьем еще по одной.
Он до краев наполнил мою рюмку.
— Плохо, если у вас нет возлюбленной. Лишь настоящая, большая любовь может сравниться с теми мгновениями взлета, о которых я вам здесь толковал. Да сопутствует вам удача!
Пить не хотелось, но я счел невежливым отказаться и выпил до конца. Учитель проводил меня до дверей.
— С богом! — открыл он дверь и протянул мне руку.
Я вздрогнул. В глазах его мне почудился призрак смерти.
Я быстро сбежал по лестнице и вышел на улицу. Прохладный ветерок освежил меня. Эки в машине не оказалось, и я в испуге оглянулся вокруг. Но тут же успокоился: Эка в полном одиночестве сидела на скамейке в скверике.
— Извини, пожалуйста, за опоздание.
— Ничего страшного. Что-нибудь случилось?
— Еще как случилось! Садись!
— И все же? — Эка, по обыкновению, мягко прикрыла дверцу.
— Никак ты не научишься закрывать! — Я перегнулся к дверце и с силой захлопнул ее.
Я включил зажигание и, перед тем как отъехать, еще раз посмотрел на окна своего учителя. В кабинете по-прежнему горел свет.
«Может, он за мной наблюдает?» — подумал я и поискал глазами его силуэт.
— Ты наконец скажешь, что случилось?
— Погоди минутку, пожалуйста.
Я медленно стронул машину с места. Проехав метров семьдесят, я повернул обратно и поставил машину напротив дома академика в тени платана. Увидеть меня сверху было невозможно, зато мне прекрасно были видны окна кабинета академика.
— Нодар, ты чем-то встревожен. Ответь мне, что стряслось?
— Леван Гзиришвили сегодня покончит с собой.
— Что за дикие шутки, Нодар?
— Увы, мне вовсе не до шуток.
— Ты хоть понимаешь, что говоришь? — с подозрением посмотрела на меня Эка, и в голосе ее послышался страх.
— К сожалению, понимаю.
— Он сам тебе сказал?
— Нет, я догадался!
Я почувствовал, что Эка немного успокоилась.
— Тебе, наверное, померещилось.
— Кто знает, может, и померещилось.
— Да, да, наверняка померещилось… — с облегчением вздохнула Эка. — И все же, как у тебя возникло такое жуткое предположение? — спросила она некоторое время спустя.
— Не знаю, Эка, может, я и не прав, но ничего не могу с собой поделать. Я почти уверен, что он покончит самоубийством.
Эка смотрит на меня с нескрываемым испугом. Она безуспешно пытается вычитать в моих глазах, что же могло произойти там, у академика, за эти три часа. Вопросов она больше не задает, понимая, что вразумительного ответа от меня не получить.
Гулко раздаются редкие шаги случайных прохожих. Откуда-то доносится слабый звук музыки. Окна в домах распахнуты настежь, но свет почти нигде не горит. Неожиданно возле нас остановилось такси. Из машины вышли парень с девушкой. Девушка мгновенно растворилась в темноте парадного, а парень, протянув деньги водителю, нетерпеливо ждал сдачу. Шофер долго возился с мелочью. Наверху, на втором этаже, засветились два окна. Видно, девушка включила свет в своей комнате. Наконец шофер отсчитал сдачу, и парень тоже исчез в подъезде. Таксист включил фары, и машина на полной скорости сорвалась с места. Скрежет тормозов на повороте раздражающе отозвался в ушах.