Год активного солнца
Шрифт:
Для эксперимента было вполне достаточно десяти часов, но начальник увеличил его время до тридцати.
На протяжении этих тридцати часов никто не покидал лабораторию. Сидели и ждали, что произойдет. И руководитель, и его сотрудники были молоды. До сих пор их научная жизнь шла по обычному руслу, и ни одна серьезная проблема еще даже не возникала перед ними. Лишь теперь почувствовали они, что стоят на пороге значительнейшего события своей жизни. За что бы они ни брались, все валилось у них из рук, ибо одна-единственная мысль целиком поглотила их существо: «А что, если пластинки электроскопа действительно разрядились?»
Они слонялись
Последний час до предела усилил напряжение. Все, как по команде, уставились на стрелки часов, но время словно остановилось. Тишина стала физически ощутимой.
Потом уже никто из них не мог вспомнить, как пролетели последние пять минут, никто не мог восстановить в сознании, что чувствовали, о чем думали они, вскрывая свинцовую стену.
Пластины электроскопа были разряжены.
Нет, это не обман зрения — тоненькие пластины электроскопа опущены.
Трудно сказать, что пережили они в это мгновение, да никто и не пытался над этим задуматься.
У всех на глазах блестели слезы, они сжимали друг друга в радостных объятиях.
— А теперь отдохнем! — сказал начальник лаборатории и пошел к выходу.
Два дня не выходил он из дому. Буря сменилась полным штилем, и он проспал восемнадцать часов кряду.
Молодому экспериментатору было ясно, что эти сверхмощные, всепроникающие лучи шли из таинственных глубин космоса. По сравнению с масштабами нашей планеты они обладали громадной, почти невероятной фантастической энергией. Неизвестный космический луч, а может, частица — он впервые назвал его «космическим» — без особых усилий преодолел толстую свинцовую ограду и разрядил пластины электроскопа. Какова природа этих лучей? И как их частицы входят в атмосферу — в первичном или вторичном виде? А может, эти элементы неизвестны науке? Может, их первичный вид и является основой материи?
Бой часов донесся до меня откуда-то издали. Половина первого. А мне казалось, что это последний удар двенадцати.
Четыре стены замкнули пространство комнаты.
— Не хотите ли кушать? — неожиданно спросил меня академик.
— Нет, спасибо, я уже поужинал.
— Немного коньяку?
Леван Гзиришвили медленно поднялся, подошел к шкафчику, висевшему среди книжных полок, и достал бутылку коньяка и две рюмки.
— Откройте, пожалуйста! — тихо попросил он и уселся в кресло.
Я быстро откупорил бутылку и разлил коньяк в рюмки. Старый академик взял рюмку и чуть пригубил ее. Я последовал его примеру.
— Вы когда-нибудь задумывались, кто вы такой? — спрашивает учитель.
Я не знаю, как ответить на этот странный вопрос, и молча смотрю на него.
Видно, он и не ждал ответа. Скорее всего, он сам и собирался ответить на свой вопрос.
— Для милиции вы — гражданин Нодар Георгиевич Геловани; для меня — сотрудник, талантливый ученый, доктор физико-математических наук, экспериментатор с неплохим чутьем; для соседей — холодноватый, но воспитанный, корректный молодой человек; для автобусного кондуктора — пассажир; для врача — пациент, но сами-то вы знаете, кто вы такой? Что вы из себя представляете, чего хотите, к чему стремитесь и какой ценой?
Я с изумлением слушаю старого академика. Я никогда еще не видел его в таком возбуждении. С неожиданной прытью он наполнил мою рюмку, взял свою и поднес к губам.
— Вы пока еще молоды, деятельны и живете сообразно с чувствами. Здоровья и энергии у вас через край. Вы полны надежд на будущее и не отдаете отчета в сделанном. Пора подведения итогов у вас впереди. К тому же вы печальный и скрытный человек. Вы больше, нежели ваши сверстники, мне думается, озабочены собственной личностью и пытаетесь заглянуть себе в душу, понять свою сущность. Я часто замечал, что тайная печаль точит ваше сердце. И это не печаль человека разочарованного — плод несбывшихся надежд. Я знаю, что тайны человеческой души для вас важнее, нежели поведение тяжелых протонов и мезонов. Допускаю, что мне только кажется это, возможно, я ошибаюсь… Пейте же.
Я поднес рюмку к губам, но пить не стал и снова поставил ее на стол. Странное волнение овладело мной. Я понял — академика что-то терзает, ему что-то хочется сказать.
«Почему же тогда он ходит вокруг да около? И собирается ли он вообще открыть свое сердце? Почему он позвал именно меня? Неужели он считает меня единственным человеком, перед которым можно исповедаться?»
«Исповедаться…» — это слово заставило меня вздрогнуть, словно сердце придавил тяжелый камень.
Только теперь я стал понимать, что обеспокоило меня вначале. В кабинете моего учителя все было по-прежнему, все стояло на прежних местах, но что-то незримое, незаметное исподволь сообщало о своем присутствии.
Только теперь, в эту минуту я осознал, что это было.
В кабинете старого академика поселилась смерть.
Я бессознательно потянулся к рюмке и осушил ее.
— А я уже завершил свой жизненный круг. И завершил неважно. Ничего значительного я так и не сделал.
Пауза.
Я мну в кармане сигарету, но достать все же не решаюсь.
— Курите! — угадал мое желание Леван Гзиришвили.
Я закуриваю. И затягиваюсь с такой жадностью, словно только что вынырнул из воды и вдохнул живительный воздух.
— Что такое жизнь и для чего живет на свете человек? Может, стоило провести ее в объятиях любимой женщины? Но меня влекла к себе истина. Не пожалеешь ни пятидесяти лет неустанного труда, ни того, что нет семьи, ни вечного невнимания к собственной персоне, если эту адскую, полную боли борьбу увенчает миг победы, миг постижения непостижимого, созерцания невидимого, разрешения неразрешимого! Видно, у природы не много подобных мгновений в запасе, да и то для избранных. Напрасной была моя научная деятельность, понапрасну я выхолостил себя. И радость, которую я вкусил от ложной победы, была пустой, а потом… А потом наступила горечь похмелья и разочарование… — Академик взял со стола старую фотографию и внимательно стал ее разглядывать. — Вы пока еще молоды, и вам не понять, что значит несбывшаяся надежда. Тридцать четыре года…
— Но, Леван Георгиевич… Если вы говорите такое, что же тогда остается сказать другим. Вы — ученый с мировым именем, ваш научный авторитет непререкаем…
— В глазах моих близких и доброжелателей, дорогой Нодар… — Он нехотя положил фотографию на стол. — Но я-то, я-то ведь отдаю себе отчет в том, кто я есть и что из себя представляю.
— Лично для меня и мне подобных вы всегда были образцом ученого и человека. Я убежден, что ваши исследования оставили заметный след в мировой науке.