Год активного солнца
Шрифт:
Сосед схватил целую горсть. И сразу стал разворачивать конфеты одну за другой.
— Зря потерял время, — жаловался он Левану, — летом в Москву хоть не приезжай, ничего, черт побери, не купишь!
Хидашели промолчал.
— Мебель — шут с ней, — не унимался сосед, — а вот обуви не смог приличной раздобыть…
Самолет все еще летел над хребтом. Леван любил горы. И в другое время их вид привел бы его в прекрасное расположение духа.
— …Хорошо еще, что попался чешский хрусталь… — И толстяк навалился на Левана, заглядывая в окно. — Ого, через двадцать минут будем в Тбилиси. Вы, наверное,
— Какой там футбол, я тоже за мебелью бегал! — неожиданно для себя самого сказал Леван.
— Ну и как? Достали что-нибудь?
— Все, что хотел.
— Не может быть! А я всю Москву обегал и даже в витринах ничего подходящего не видел!
— Вот чудак! Кто же будет в витрину стоящий товар выставлять. Надо с продавцами договариваться.
— Пытался, дорогой…
— Ну и…
Лысый безнадежно развел руками.
— А кто вам так поверит? С ними надо умеючи разговаривать. Вам нужен столовый гарнитур — спросите, что надо, и поднесите два пальца к носу. И все в порядке, продавец знает, что вы свой человек.
Лысый обалдел. Он удивленно смотрел на Левана, не зная, верить ему или нет.
Леван понял, что зажег в душе соседа пожар. С беспечным выражением небрежно достал из кармана сигарету и тут же услышал голос стюардессы:
— Курить нельзя. Самолет идет на посадку. Застегните ремни.
Леван положил сигарету обратно в пачку.
Стюардесса, казалось, осталась довольна беспрекословным повиновением и даже слегка улыбнулась.
А лысый все не сводил с него глаз. Но потом словно очнулся, застегнул поспешно ремень, откинулся на спинку кресла и закрыл лицо большим клетчатым платком…
Самолет летел над Мтацминдой. И хотя Леван никогда не отличался особой чувствительностью, он вдруг разволновался. Разволновался и толком даже не понял, что было причиной его волнения — то ли просто приближение к Тбилиси, то ли встреча с прежней жизнью, с которой он распрощался три года назад.
Самолет продолжал спускаться, покачивая крыльями и ныряя. Лысый громко стонал. Но теперь уже Леван не обращал на него никакого внимания. Они летели над Рустави. Хорошо был виден мартеновский цех. Когда Леван уезжал, здесь стояло всего шесть печей. В Жданове он узнал о том, что построено еще две, и теперь он, пересчитывал огромные трубы. Через две-три минуты Рустави скрылся из виду…
Самолет повис над бетонной дорожкой. Толчок — и колеса коснулись земли. Каучук загорелся, два маленьких облака поднялись вверх.
Леван знал, что его никто не встретит. Родители отдыхали в деревне, а брату он даже не сообщил о приезде. Из самолета вышел последним. Закинул свою сумку на спину и не торопясь спустился по трапу.
Стюардесса подмигнула своей подруге. Погляди-ка, мол, на этого молодчика!
В аэропорту Хидашели снова увидел блондинку и ее спутника. Вокруг них было много встречающих, все оживленно разговаривали, девушка держала в руках цветы и смеялась. «Наверное, возвращаются из свадебного путешествия», — позавидовал Леван.
В павильоне пассажиры выстроились в длинную очередь — они ждали свой багаж. У Левана вещей не было. Книги и одежду он заранее выслал в Тбилиси, а остальное имущество спокойно уместилось в его спортивной
…Машина подъехала к пятиэтажному дому на Пекинской улице. Когда Леван уезжал, это был один из последних домов на новой окраине. Теперь далеко за ним стояли высокие здания. Большие уличные часы показывали двенадцать. Леван поглядел на свои, улыбнулся и перевел стрелки на тбилисское время.
Когда Леван отпер дверь, его встретила духота давно не проветриваемой закрытой квартиры. Всюду толстым слоем лежала пыль. Пахло нафталином. Пианино, сервант, телевизор были накрыты серыми чехлами.
Вот уже две недели, как родители Левана уехали в деревню. Они и сына ждут туда. Мать советовала прежде отдохнуть, а потом устраиваться на работу. Леван вначале и сам так планировал, но передумал. Прежде надо устроиться на работу… Брат с невесткой, должно быть, в Тбилиси. Тенгиз писал, что детей они отправили за город, а сами еще работают, до отпуска почти месяц.
Леван распахнул окна, и воздух в комнате постепенно стал свежее. Однако жара по-прежнему была несносной.
Леван не спеша оглядывал свой дом. Все здесь так же, как три года назад, будто этих трех лет и не было вовсе. Над пианино его портрет, а на противоположной стене портрет брата. Леван не любил фотографироваться. Он шел к фотографу, только когда нужны были карточки для документов. Но это фото ему нравилось. Еще в институте корреспондент какой-то спортивной газеты снял Левана в раздевалке стадиона. Тогда шло первенство вузов по футболу. На карточке Леван был одет в полосатую майку. Усталый после очередного матча, он поправлял свои гетры. Фотография получилась непосредственной, естественной, и это нравилось Левану. Потом он перевел взгляд на фото брата. Тенгиз был старше его на шесть лет. Он женился в то лето, когда Леван переходил на третий курс. Теперь он жил отдельно, закончив истфак, работал в музее. О лучшем месте для него и мечтать нельзя. Он был очень тихим, сосредоточенным человеком.
Брата Леван любил, хотя выражать свои чувства не умел. В его присутствии он всегда ощущал неловкость. Никогда не ходил с ним в кино и даже на стадионе старался брать билеты порознь. Когда Тенгиз попадал в компанию приятелей младшего брата, Левану становилось не по себе. Он боялся, как бы Тенгиз не сморозил чего-нибудь.
Фото Тенгиза было, по крайней мере, десятилетней давности. Тогда он еще носил усы.
Леван прошел в кабинет. И здесь ничего не изменилось. Только книг на полках прибавилось. Все книги, которые Леван присылал, отец расставил по полкам. В красивом старинном шкафу хранилась художественная литература.
Взгляд Левана перескакивал от одного названия к другому. Он думал о том, что, кроме специальных книг, за последние годы почти ничего не читал. Разве что три-четыре книжки. Эта мысль огорчила его. Литературу он любил и прежде, дома читал очень много порой не смыкая глаз до рассвета. Читал все подряд — хорошее и среднее, увлекательное и скучное. Но постепенно разобрался, и многие книги перестали его интересовать. Потом наступил и такой период, когда, увлекшись своей профессией и специальной литературой, охладел к беллетристике. Теперь же ему вообще трудно подыскать себе книгу по душе.