Год активного солнца
Шрифт:
Врачи заметили остановившихся у порога друзей, но продолжали заниматься своим делом, не обращая на них внимания. Внезапно Отар Нижарадзе повернулся и вышел. Тамаз поспешил за ним. Вернувшись во двор, Отар никому не сказал, где они были и что видели. А здесь уже всем распоряжался высокий инженер, институтский приятель Важа. Собрав молодых людей, он с таким видом давал каждому поручение, словно главным была не сама трагедия, а дела, которые необходимо уладить. Отару и Тамазу он поручил заказать гроб.
— Представляете,
— Вы удивлены? — рассмеялся инженер. — Тбилиси — огромный город. В больших городах скоро естественную смерть станут считать неестественной.
Отар по-прежнему стоял, заложив руки в карманы и не произнося ни слова. Тамаз заметил, что они с Отаром держались гораздо спокойнее всех остальных, еще не видевших трупа погибшего Важа Лагидзе.
Машина остановилась у мастерской похоронных принадлежностей на задах Кукийского кладбища. Первое, что услышал Тамаз Яшвили, был вальс Штрауса, доносящийся из мастерской.
Тамазу не хотелось заходить туда, но, чувствуя неловкость перед Отаром, вылез из машины.
Мастерская была заставлена гробами. Тамаз по привычке тут же пересчитал их — шестьдесят семь. На некоторых указаны имена и фамилии.
Танцевальную мелодию сменила спортивная передача. Прибитый к стене уличный репродуктор ревел во всю мощь.
Отар побежал искать директора. Тамаз остался один.
Вдруг гробовщики захлопали в ладоши, крики радости огласили помещение.
— Что случилось? — растерянно спросил Тамаз.
— Нона выиграла! — ответил ему один, высоко поднимая большой палец.
На похоронах Тамазу обычно бывало не по себе. Его бросало в дрожь от одного вида гробовой крышки, выставленной в подъезде. А тут, среди шестидесяти семи гробов, он был поразительно спокоен. Более того, внезапное веселье в мастерской вызвало у него улыбку.
За пять минут до их прихода в мастерской начался обеденный перерыв. Часть рабочих куда-то ушли, но большинство оставались на местах. Гробовщики, покрутив в ладонях и встряхнув бутылки с кефиром, садились на гробы и с аппетитом приступали к еде. Уплетая хлеб с колбасой, они играли в шашки на куске фанеры, расчерченной углем.
Гробы, равно как и могилы, существенно отличаются друг от друга. Одним предназначались капитальные домовины, вытесанные из дубового ствола, другим — гробы попроще, буковые, обитые черной тканью, третьим — совсем простые, сосновые и еловые, выкрашенные краской. Все это имеет важное значение для близких покойного, для родственников, соседей, доброжелателей и врагов, и никакого — для самого усопшего.
Большая часть гробов была изготовлена впрок, без заказа. Сколачивали их, исходя из среднего роста граждан. Некоторый лишек не имеет никакого значения для будущего вечного их обитателя. Да, люди ходят по улицам и на службу, планируют что-то, строят дачи, готовятся к путешествиям, грозятся стереть кого-то с лица земли, кому-то сулят золотые горы, им и в голову не приходит, что гробы для них уже сколочены и прислонены к стене или на них верхом сидят мастеровые и с аппетитом уплетают за обе щеки.
Тамаза охватило отвратительное чувство бренности человеческой жизни. Он повернулся и вышел. Не дожидаясь Отара, сел в машину. Шофера не было, видимо, отдыхал где-то в тени. Кузов машины раскалился на солнце, сидеть в ней было невозможно. Тамаз вылез, заметил неподалеку дерево и направился к нему. Около дерева он увидел мальчика с духовым ружьем, который, присев, караулил птиц. Напряжение мальчика невольно передалось и Тамазу. Боясь испортить «охоту», он замер на месте, не чувствуя, что остановился на самом солнцепеке.
— Уже целый час вот так подстерегает! — донесся до Тамаза знакомый, хриплый голос. Тамаз обернулся — перед ним стоял грязный, приземистый мужчина, тот самый, что повстречался ему жуткой ночью на безлюдной улице. Гнилые редкие зубы. Злой блеск глаз. Старые ботинки. Тамаз сразу услышал ровное поцокивание железных подковок.
«Он, в самом деле он!»
— Я только что видел вас в мастерской. Вам стало не по себе, по лицу заметно. — Незнакомец отвратительно ухмыльнулся.
— Наоборот, в мастерской я успокоился, наглядно убедившись, что цена жизни — копейка! — растерянно ответил Тамаз и тут же рассердился на свою болтливость.
— Ах, значит, вы убедились, что цена жизни — копейка? — В глазах незнакомца вспыхнула злая искра. — Вот, понаблюдайте за этим молокососом, битый час торчит на солнцепеке, ждет, когда птичка прилетит. Не знает, что в это пекло тут ни одна птаха не появится. Ну и что, он готов еще час проторчать в засаде, а если домой не загонят, и до ночи просидит. Вы думаете, ему интересно стрелять в цель? Нет, он бы поставил себе коробок да палил по нему, сколько влезет. А он поджидает птиц. Стрельба, молодой человек, тогда доставляет удовольствие, когда влечет за собою смерть, смерть!
Тамаз снова услышал знакомый дребезжащий смех. Мальчик с ружьем в руках по-прежнему караулил птиц.
— Тамаз! — долетел крик Отара.
Тамаз Яшвили очнулся, огляделся — незнакомца и след простыл. Отар стоял у машины и махал рукой. Только сейчас Тамаз осознал, что стоит на самом солнцепеке. Он достал платок, вытер пот и пошел к машине.
Буфет гостиницы «Тбилиси» был пуст. Покинув стойку, Гриша дремал за столиком. За другим сидели Отар с Тамазом и молча ужинали. Временами Тамаз застывал с вилкой на весу, взгляд цепенел, потом он встряхивал головой и продолжал есть.