Год беспощадного солнца

Волынский Николай

– По приказу безжалостного НКВД, доктор Бехтерев консультировал Сталина, тогдашнего президента красной России. Кто-то из коллег спросил, зачем он ездил в Кремль. Мистер Бехтерев ответил, что осматривал там некоего сухорукого параноика. Сталину передали его слова, он обиделся и велел Бехтерева отравить.

– И эту чушь преподают в университете? – удивился пациент. – Ширли, darling, столь наглую ложь вам мог сообщить или классический параноик, даром что он читает курс в Восточном Кентукки. Или негодяй из современных русских либералов или членов партии «Единая Россия», которую в самой России называют не иначе, как партией жуликов и воров.

– Zulik? – подняла тонкие подщипанные брови Ширли.

– Cheats. Swindlers. Rogues.

– Honey! Beautiful! – неожиданно просияла негритянка. – Просто великолепно!

– Что вам так понравилось?

– Ваш ответ! Вы только что сами убедились, что память ваша работает, и неплохо. Следовательно, перспективы у нас с вами превосходные. А в настоящий момент вы пребываете в своего рода защитной оболочке. Она заперта. На замок.

Но если есть замок, значит, должен быть и ключ. Наша задача – ключ найти. Это может быть какая-то информация или определенные эмоции, ассоциации, иногда даже просто отдельное слово. Мы с вами сообща справимся, если продолжим работать вместе. Что касается Бехтерева, то профессор Брещинский в той же лекции посоветовал студентам не верить подобным политическим мифам. Даже если они официально подаются как неоспоримая истина.

– Вы заражаете меня своим оптимизмом, – грустно улыбнулся пациент, глядя в ее черные глаза с желтоватыми белками. – Неужели это все, на что я способен?

– Не все, – заверила Ширли. – Например, вчера мы с вами играли в шахматы.

– И кто победил? – оживился пациент.

– Очередная ничья.

– Раз у меня отшибло память, все что угодно можно утверждать, – недоверчиво заметил пациент. – Может, выиграл я? А мне говорят, что я все забыл.

Ширли Лютер Кинг от души расхохоталась.

– Ваша победа, – заявила она, – стала бы большой честью для меня, абсолютной чемпионки Исландии по шахматам. Уже шестой год, между прочим. И никто не оспорил. Даже вы.

– Верю, – сдался пациент. – Все равно, другого выхода у меня нет.

Из нагрудного кармана Ширли достала записную книжку в черном лаковом переплете и положила себе на колено. Пациент с удивлением увидел на переплете яркую изящную картинку – тройку, запряженную в сани. Палех! Ширли заметила его взгляд.

– Милый русский сувенир, – сообщила она. – Подарок миссис Андерссон, супруги профессора Андрессона. Она у него русская.

– Итак, повторение пройденного, сэр. Ваше имя Дмитрий Мышкин, вы русский, но родились на Украине. В Петербурге закончили медицинский институт по специальности патологическая анатомия, защитили диссертацию по патологиям сосудов головного мозга, кандидат медицинских наук, что, по западноевропейским критериям, соответствует доктору наук. Несмотря на то, что формально вы не имеете диплома профессора, ваши работы содержат новое знание и известны не только в Европе, но и в Новом Свете. Вы приехали в Исландию по приглашению правительства прочесть в медицинском государственном институте Рейкьявика курс о сосудистых патологиях. Однако перед отъездом из России вы пережили сильный психологический шок неизвестной этиологии, от которого не можете оправиться уже четвертый месяц…

В дверь деликатно постучали.

– Yes! – сказала Ширли.

Вошла медицинская сестра в одежде монахини цистерцианского ордена и что-то сказала по-исландски.

– К вам посетители, – сообщила Ширли.

– Откуда?

– Местные. Ваши друзья. Разрешаете?

– А разве я могу запретить?

Вошел могучей стати белокурый исландец с молодой женщиной редкой красоты – черные волосы, ярко-синие глаза. Тип, скорее всего, не северо-германский с кельтским, а славянский. На вопросительный взгляд исландца Ширли Лютер Кинг отрицательно покачала головой.

– У меня кое-что есть для него, – неожиданно сказал по-русски исландец, а красавица открыто улыбнулась, прищурив синие глаза.

– Привет, Дмитрий! – сказал он и протянул письмо. – «Из России с любовью!..» [70]

Когда он вскрывал конверт, у него мелко задрожали руки. Он растерянно глянул по сторонам, протер очки.

...

Здравствуй, дорогой наш Дима!

Если бы ты не был моим начальником, учителем и другом, то я сказала бы, что ты – большая свинья.

Как так можно?! Четыре месяца ни слуху, ни духу! Неужели так трудно хотя бы позвонить? И Валера – тот вообще негодяй. Знал, где ты, и молчал. Правда, он придумал две с половиной тысячи причин, но ни одну из них я не признала уважительной…

– Здесь можно курить? – неожиданно спросил пациент, оторвавшись от письма.

– Конечно, нет! – ответил исландец. – Но тебе – можно, раз уж вспомнил, что – то куришь.

Протянул нераспечатанную пачку мальборо и зажигалку, а красавица принесла откуда-то каменную пепельницу в виде мальтийского креста.

...

…Конечно, поначалу все думали, что в сгоревшей волге был ты. Я все глаза выревела, работать не могла несколько дней. Стоматологический статус ничего не дал, и только после экспертизы ДНК выяснилось, что погиб Толя Клюкин. Сомнений нет, потому что у него митохондрическая ДНК имела уникальную мутацию, которая совпала после сравнения с его образцом, взятым с его щетки, которой Толя всегда причесывал бороду.

Никому не пришло бы в голову искать тебя за границей. Все знали, что заграничный паспорт у тебя украли, новый ты не получал. В Вену не улетел, Демидов меня туда собирался отправить, но раздумал, потому что некого оставить на хозяйстве. И только совсем недавно выяснилось, что у тебя приглашение правительства Исландии и шенгенская виза, а по дороге ты заболел. Мне рассказал об этом профессор Эли Андерсон – неделю назад он звонил мне по твоей просьбе. Сказал также, что твои дела пошли на поправку и попросил написать тебе, потому что ты давно ждешь от меня письмо. Я бы сделала это еще раньше. Но как я могла знать, где ты и жив ли вообще! Валера, как ты уже знаешь, развернул тайны мадридского двора, хотя потом утверждал, будто затеял всю эту идиотскую конспирацию, чтоб не навредить тебе и себе тоже. Впрочем, это теперь совершенно не важно, раз ты объявился живой и почти здоровый.

С тех пор, как ты уехал, произошло несколько печальных событий. Три месяца назад мы похоронили Сергея Сергеевича Демидова. Какая-то дикая смерть: литваковский питон, о котором мы думали, что он пропал навсегда, неожиданно вынырнул из унитаза в его кабинете, в бытовой комнате, когда Демидов решил облегчиться, и вцепился ему в известное место. Профессор Демидов скончался от болевого шока и кровотечения там же. Он даже не смог позвать на помощь. А сам Какашка, когда вошли в туалет, прыгнул в унитаз и с тех пор о нем ничего. Как и почему он там оказался, никто объяснить не может. Скорее всего, случайно, хотя есть версия (Валера принес), что на это дело его каким-то образом навострил Литвак, который поклялся (кому поклялся? когда? – на эти вопросы ответов он почему-то не нашел) отомстить главному за свое увольнение. По-моему, все это басни, я так Валере и сказала, но, тем не менее, не прошло и двух недель, как и Литвака настигла злая судьба.

Конечно, многих опечалила смерть Демидова, на панихиду в крематорий явилось столько народу, что там пришлось остановить все остальные траурные церемонии. Но больше всех горевала Мирра Периклес – помнишь, в горздраве работала такая симпатичная евреечка, не очень молодая, но очень красивая? Оказывается, у них с Демидовым был роман. На панихиде не узнала ее: сгорбленная, худющая, совершенно седая и ничего не соображающая старуха. Слезы лила без перерыва. А ведь еще за неделю я ее видела, была такая аппетитная булочка, хотя, конечно, не сорок лет. Говорят, сдала за один день. Жалко мне ее, хорошая тетка, только счастье испытала, и вдруг – бац и жизнь кончена.

А у Литвака вышло так, что даже я огорчилась. Через две недели после Демидова уехал наш Литвак в Израиль. И не один, с новой (бывшей) женой. Только самолет сел в Бен-Гурионе и Литвак радостный сошел на землю предков, как его арестовала израильская полиция. Прямо в аэропорту надели наручники. И то ли от местной жары, то ли от шока он тут и свалился: ишемический инфаркт головного мозга. Помер по дороге в больницу. Тогда задержали и его жену, точнее новоиспеченную вдову. Три недели ее непрерывно допрашивали, пытали, лишая сна. В конце концов, выпустили, возвратили паспорт – у нее русский, израильского не было. И предложили покинуть Израиль в течение тридцати шести часов. Даже билет на самолет выдали за счет правительства.

В чем Литвака хотели обвинить, так никто толком и не знает. Единственное, что сказал Валера, арестовало его местное отделение Интерпола. И наряду с другими обвинениями ему намеревались инкриминировать убийство Толи Клюкина или соучастие в убийстве.

Но вот, что я тебе хочу сказать.

Ты знаешь, какие у нас с Литваком были отношения, я могу поверить многим гадостям о нем. Но никогда не поверю, что он хоть в микроскопической степени виноват в смерти Толи. Подозрение скорее вызывает бывший начальник охраны клиники Костин или Константинов – точно не помню, как его. Но и тут ничего не прояснилось, потому что этот Костогрызов таинственным образом исчез сразу после похорон Демидова.

Такие вот дела. Приезжай, если можешь, поскорее. Надоело мне здесь пахать за всех, устаю к вечеру безумно.

Да, вот еще – чуть не забыла! Коньяк, Дима, я тебе проиграла, но не жалею и готова сделать свой проигрыш перманентным, но только после твоего возвращения.

Жду с нетерпением.

Татьяна Туманова.

...

PS!!!!! Ой, Дима! Только что приходила молодая и красивая дама, спрашивала о тебе. Вот она приписала.

«Я помню: счастье есть просто отсутствие горя. И я – здесь. М.»

Мышкин сложил письмо. Все вокруг слегка расплылось, кусок льда за грудиной медленно оттаивал.

– Эли! – тихо сказал Мышкин. – Эли, дружище… Мне надо домой. Но я вернусь. И, может быть, скоро.

...

Санкт-Петербург —

Михайловское.

2010–2012.

Примечания

1

«Большая Берта» – немецкая осадная пушка-гигант калибром 450 миллиметров. В первую мировую войну немцы использовали ее для обстрела французских городов, впрочем, с мизерным результатом ( ред. ).

2

«Панта рей» – начальные слова фразы: «Panta rhei, panta kineitai kai ouden menei» – «Все течет, все движется, и ничего не остается неизменным». Это выражение приписывают древнегреческому философу Гераклиту (ок. 544–483 гг. до н. э.) ( ред. ).