Год Быка
Шрифт:
Более того, его песни были и под разное настроение. Недаром Платон в молодости использовал их, чтобы за несколько минут поменять своё настроение от упадническо-лирического, меланхолического, до оптимистического, возбуждённого, энергично-работоспособного.
Жан очаровывал всех не только тем, о чём он пел, – о встречах и расставаниях, о счастливой и несчастной любви, о радости и печали, – но и тем, как он пел. Всем казалось, что данную песню и нельзя было спеть по-другому. Настолько были выверены и слова, и мелодия, и тембр голоса, и его интонация, настроение певца, в конце концов, включая и его поведение на сцене.
И ещё неизвестно, что больше влияет на подвиги и творчество, на продолжение борьбы и поиски: радость или грусть, победы или поражения, надежды или разочарования, счастье или несбывшиеся мечты.
А сколько светлых и добрых мыслей и идей родили его песни в головах его слушателей. В их числе, конечно, был и Платон. Их давно, на расстоянии, незримо
Платона и Жана объединяло не только то, что их отцы родили их уже в зрелом возрасте, соответственно наделив разнообразными талантами, но и то, что оба они умели и любили работать не только головой, но и руками, в частности, столярничать и огородничать.
Между родителями Жана была разница в двадцать лет, между родителями Платона – восемнадцать.
И оба они были людьми с одной стороны неиссякаемо оптимистичными, добрыми и общительными, с другой стороны – людьми свободолюбивыми и независимыми, во всяком случае, творческими – то есть, одинокими волками, но в душе аристократами.
И вот, спускающийся по лестнице кумир появился! Ещё на расстоянии Платон громко спросил:
– «Жан Арутюнович! А можно у Вас взять автограф?!».
– «Конечно!» – услышал Платон давно знакомый ему доброжелательный голос с еле различимым акцентом.
Жан Арутюнович прошёл через пресловутую магнитную рамку, повернулся к Платону и, поставив гитару между своих ног, не отпуская своё сокровище, спросил немного растерявшегося поклонника:
– «А кому написать? Как Вас зовут?».
Платон заранее приготовил открытую страницу программки, на которой было обращение «Моим друзьям» и девственную, уникальную, шариковую авторучку – трёхгранную, ярко зелёного цвета. Поэтому задержки не произошло. На столике охраны маэстро уже ожидало место для автографа и «священная ручка».
– «Платон Петрович Кочет!» – последовал привычный ответ.
Но тут же он спохватился:
– «Пишите Платону!».
Жан Арутюнович так и сделал, аккуратно написав внизу страницы – Платону, и более размашисто, но кратко расписавшись.
Только он снова поднял свою гитару, как Платон остановил его новой просьбой:
– «Жан Арутюнович, извините! А можно пожать Вашу мужественную руку?!».
Тот приветливо улыбнулся, внимательно вглядываясь в голубо-зелёные глаза Платона своими миндальными, почти чёрными, ласковыми глазами, чутко ответив:
– «Конечно можно!».
И они обменялись крепким, тёплым мужским рукопожатием. Пока Платон сиял от счастья, Жан Арутюнович одной рукой уже открывал дверь в тамбур. Кочет тут же подскочил сзади, придерживая дверь, защищая гитару и её хозяина.
Постояв немного на улице и наблюдая, как его кумир фотографируется с очередным поклонником, прощается с организаторами концерта, и садится в автомобиль для поездки на Ленинградский вокзал, счастливый Кочет полетел в свой курятник.
Дома он долго рассказывал, понявшей опоздание мужа Ксении, о встрече со своим единственным в жизни кумиром, шутливо заключив:
– «Я теперь правую руку мыть не буду!».
Но та, уже сонная, не поняла общеизвестной шутки в исполнении мужа, подвергнув того необоснованной критике.
На следующий день, после лыж в субботу вечером, Платон по телефону отчитался о встрече с Татляном перед Александром и Егором с Варварой, на что та, тоже давняя его почитательница резюмировала:
– «А Татляна любят люди с тонким вкусом, как и он сам!».
На что Платон сообщил Егору:
– «А мне жена знаешь, что сказала! Вы с Татляном два сапога – пара! Как он поёт, так ты и пишешь! Обо всём, что видишь и чувствуешь; смело, дерзко, озорно!».
И действительно, этот вечер ещё больше возбудил поэта, дал ему ещё больше вдохновения.
На следующий день Платон послал по электронной почте четвёртое послание своему кумиру, приложив к нему ещё два стихотворения. Это были «Цирковой медведь»:
Однажды было, давным-давно, Пожалуй, лет сто назад, Бродячий цирк, или Шапито Давал представлений ряд. Но старый медведь уже занемог. Болела его голова. А от побоев он скоро слёг, ВставаяА также «Бульвар детства моего»:
Рождественский бульвар! В конце его стою, Как памятник себе. Я на него смотрю. Правее, за плечом, Церквушка на углу. Но звон колоколов Давно не на слуху. Направо от меня, За крышей, Отчий дом, Где в детстве я себя Запомнил в доме том. А дальше, по пути, Ходил я в первый класс. Напротив, перейти – Травмировался раз. Спускаюсь вниз опять. Охватывает страх. Не крутизны боюсь. Бульвара вижу крах. Внизу – бульваров крест, На Трубную вхожу. Вокруг неё, в окрест, Внимательно гляжу. И, обернувшись, вспять, Я на бульвар вхожу. Но сходство я опять С былым не нахожу. Прощай, бульвар, прощай! Другим ты хоть и стал. Меня не забывай! Любить я не устал!