Год Черной Лошади
Шрифт:
Главреж возненавидел ее. Сама она ничего не заметила — ей донесли девочки-соседки по гримерной; Эмма кивала и улыбалась в ответ. Девочки переглядывались недоуменно.
— Он ждал, что ты уволишься!
— Да?
— Все думали, что ты уволишься!
— Да-да, очень интересно…
Эмме действительно устроили выговор и вычли из зарплаты; это приключение развлекло ее не меньше и не больше, чем прогноз погоды на позавчера. Народная артистка Стальникова зачем-то распустила слух, что Эмма беременна. Прошедшая премьера имела прессу, но какую-то вялую и снисходительную; кто-то из крупных критиков намекнул в одной из крупных газет, что детский театр
— Эммочка, — в ужасе спрашивала Иришка, — это правда? Насчет этих тайских таблеток?
Эмма дивилась своей популярности.
В апреле выпустили новую сказку — «Собакин дом», Эмма играла младшего щенка и получала от своей роли истинное удовольствие. Детям тоже нравилось. Они буквально визжали от смеха; Эмме казалось, что никогда прежде — во всяком случае, уже много лет — в этот театр не являлась столь благодарная, столь легкая и восприимчивая публика. Михель прислал уже третью открытку — очень красивую, с изображением собора Святого Стефана. Народная артистка распустила еще какой-то слух, но Эмма уже не стала вникать в подробности.
Шло десятое представление «Собакиного дома». Какой-то мальчик вытащил своего папу прямо из зала (младшего щенка в тот день играла Березовская) и тут же, в фойе, устроил истерику. «Это другой щенок! — кричал мальчик. — Я не хочу этого! Я хочу того, что был тогда! Когда мы ходили с классом!» Эмма не присутствовала при этом. Ей донесли на следующий день. И в тот же день — вот что значат слухи! — об этом косвенном подтверждении Эмминого триумфа уже знала Иришка. Эмма посмеивалась. Иришка считала себя (не без оснований) главным организатором Эмминого счастья; Иришка то и дело заговаривала с ней о детях, спрашивала с округлившимися глазами (круглых глаз телефонная трубка видеть не позволяла, зато Эммина фантазия дорисовывала их очень выразительно): «Слушай, а какой у тебя срок? Что? Вранье? Ну, мне уже могла бы признаться… А? Ну ладно, как хочешь. Слушай, а Росс — он как? Ну, как мужик? Он темпераментный, да? По-моему, он должен быть чертовски темпераментный…» Эмма не раздражалась. Любопытство в сочетании с очаровательной бестактностью были неотъемлемым Иришкиным атрибутом. Тактичная Иришка — все равно что Фемида без весов и повязки. Другое дело, что ни единая подробность их с Россом отношений так никогда и не достигла Иришкиных ушей.
Каждое утро, просыпаясь, она видела край занавески и приоткрытую форточку. Занавеска была экраном, на который вместе с квадратом раннего солнца проецировался наступающий день. Если день был дождливый, Эмма просыпалась тише и мягче, утро было ленивое и плюшевое. Каждое утро, проснувшись, Эмма улыбалась. И внутри у нее, где-то в районе диафрагмы, будто стартовала вверх, к горлу, крошечная космическая ракета — как на том плакате, который вывешивали когда-то в школе на День космонавтики. Тревога о будущем, ощущение «завтра» как серой пелены, за которой обязательно таятся неприятности, — страх неопределенности, мучивший ее последние годы, ушел, как пепси-кола в песок.
Она прекрасно понимала, кому обязана своим новым мироощущением. Много раз назначала себе дату решительного разговора; выдумывала себе монологи и молча произносила их, путешествуя в метро, и случившиеся рядом пассажиры пугались отчаянного и решительного выражения ее глаз; тем не менее всякий раз назначенная дата проходила, как и все предыдущие даты, и Эмма говорила себе, что от добра добра не ищут — пусть их отношения с Россом напоминают
За ее плечом имелся старичок. Он щурился и хмурился, будто пытаясь прочесть слова с ее движущихся губ, и брови его ползли все выше, выше, на лысину… Да, Эмма тренировалась, как олимпиец — но смущалась всегда, когда Россовы глаза встречались с ее взглядом. Она никогда в жизни не видела сфинксов — но ей казалось, что сфинксы смотрят именно так.
Его дом был под стать хозяину. Большая старая квартира с высокими потолками, с зеркалами, давно не знавшими тряпки, и поверх слоя пыли — орнаменты, похожие на графики, или графики, похожие на орнаменты, карандашные формулы на обоях, вечно загруженный расчетами, углубленный в себя компьютер, школьная доска с поленницей цветных мелков, желтые развороты старых книг, дохлая бабочка на буфете — очень яркая, без признаков насильственной смерти.
— Росс…
— Да?
— Мне очень хорошо. У меня странное настроение с тех пор, как мы вернулись… оттуда. Ты не знаешь, почему?
Росс улыбнулся. Накрыл своей ладонью ее руку на столе. Ее ударило, будто током. От этого прикосновения дружеского — скакнула молния от ладони к ключицам, вверх — в щеки и вниз — в живот. Она едва удержалась, чтобы не вздрогнуть.
— И это замечательно, — негромко сказал Росс. — Скоро твоя жизнь снова изменится… и снова к лучшему.
— А твоя жизнь? — спросила она, слушая, как затухают внутри горячие колебания, вызванные его прикосновением. — Твоя жизнь изменится?
Внутри его глаз будто сместился на секунду фокус. И снова вернулся на прежнее место.
— Моя — да… В какой-то степени. Знаешь, в мoeй книге наметился любопытный поворот. Я сказал бы — сюжетный поворот. Если тут есть смысл говорить о сюжете.
Эмме стало стыдно. Она никогда не говорит о важном для него — о книге. Может быть, потому, что не понимает в этой его математике, ну ни-че-гошеньки… Как шестиклассник Саша… И еще ей стало обидно. Так обидно, что опустились плечи. Так обидно, что захотелось уйти.
— Мне пора? — она поднялась из-за стола. — Поздно…
— Погоди, — сказал Росс.
И она сразу же села. Он улыбнулся — не ей, а какой-то своей мысли. Какому-то событию в своем внутреннем, недоступном Эмме мире. Она почувствовала себя одинокой.
— Погоди… — он улыбнулся еще раз, но теперь уже точно ей, прицельно, в глаза.
И стало тихо. Она смотрела на него со страхом и надеждой. Двадцать минут прошло в молчании. Эмма смотрела на человека, сидящего напротив, в его глазах отражался огонь давно погасшей печки, и Эмме казалось, что она смотрит кино.
— Кто ты? — сказала Эмма, когда молчание стало угнетать ее. — Кто ты?
— Да так… Репетитор.
Эмма поняла, что ответа не дождется. Росс мягко удерживал расстояние между собой и собеседницей, как если бы она преследовала в пустыне прекрасного зверя — единорога или барса — и он вел бы ее, указывая путь, но в ответ на попытку приблизиться уходил бы дальше, растворялся в сумерках, давая тем самым понять, что барсы — не кошки, не следует касаться их руками…
— Скажи, — проговорила она через силу, — когда мы говорили с тобой… Тогда… когда еще был… был Саша — ты сказал, что не все лестницы ведут вверх… И еще что-тo насчет одноглазой собаки Баскервилей.