Год Черной Лошади
Шрифт:
И сейчас, глядя на девочку с косой на плече, он поверил: вот оно. Снова. Как хорошо, что я еще не умер.
Девочка начала читать какие-то стихи, у нее был звонкий «тюзовский» голос, и был талант, похожий на большой орех в слое золотой фольги. Она вошла во вкус, оставила волнение, члены приемной комиссии разглядывали ее более чем заинтересованно — а он откинулся на спинку стула, слепо шаря на столе в поисках аптечной упаковки.
Померещилось. Показалось. Не то. Он слишком устал. Нет, она будет учиться, и будет даже работать, но все это — не то…
Третья пятерка прошла.
— …Перерыв?
Он подписал последний экзаменационный
Помнится, Алину тоже не хотели брать. Он сам ее вытащил, на свой страх и риск, хоть и был тогда — никто, молодой преподаватель…
Теперь он шел в кафе.
Он знал всех официанток в забегаловке напротив. А они знали его норму.
Он ускорил шаг.
И, уже будучи на противоположной стороне улицы, у самых дверей кафе — услышал, как на втором этаже покинутого им здания один коллега сказал другому:
— Спился… Жаль.
МАРТА
Сказать, что Денису обрадовались на его новой работе — значит не сказать ничего. Его приняли, как долгожданного, любимого и родного. По доброй воле явиться из столицы в провинциальную дыру, да в районную больницу, да молодому, да с красным дипломом, да мужчине — на Дениса бегали смотреть, как на невидаль, ему отвели лучший кабинет, и в честь его первого рабочего дня накрыта была в складчину (у Дениса денег принципиально не взяли) богатая «поляна» на трех сдвинутых канцелярских столах.
Главврачу можно было дать лет шестьдесят, на лице его, как на поле боя, видны были следы многолетнего противостояния — врожденное благородство и недюжинная воля сражались там с алкоголем, недосыпом и безденежьем. Другие коллеги были немногим моложе, а то и старше; самой юной, не считая Дениса, была сорокалетняя дама-окулист.
Пили, желая новичку успехов, клялись в верности, любви и уважении; рассказывали о красотах родной природы, о скорой весне, о чистом воздухе («Здесь не то что там у вас, в загазованной клоаке!»), о дешевизне, натуральных продуктах и прочих преимуществах провинциальной жизни, рассказывали так искренне и душевно, что, право, удивительно было, отчего все поголовно выпускники медицинских ВУЗов не рвутся, сшибая преграды, в районную больницу города N…
Потом, разомлев и расслабившись, принялись вспоминать случаи из практики, и от историй этих, простых, бесхитростных и чудовищных, у Дениса мороз продирал по затылку.
— Не бось, — сказал главврач, заметив перемену в его настроении. — Жизни научишься. Жизни, сынок, такой, какая вашим академикам и не снилась. Квартиру тебе выбьем годика через три. Выбьем, не сомневайсь. Жену найдем хорошую… Народ тебя зауважает — у нас не как у вас, у нас если человек уважения достоин — его и уважают будь здоров как, все ему несут, последнюю рубашку… А страшно — оно ведь только поначалу. Потом — нет, потому как жизнь…
Коллега, сидевший напротив Дениса (тот никак не мог запомнить его простого имени-отчества) хихикнул, вылавливая
— Ага… Когда в первый раз Марта приходит, так вроде как стремно. А вот когда в десятый…
Денис ничего не понял, но все за столом вдруг замолчали и посмотрели на поедателя консервов. А тот жевал, делая вид, что ничего такого особенного не случилось.
Наверное, Мартой они называют смерть? — неуверенно подумал Денис.
Прошло не меньше минуты, прежде чем болтовня за столом возобновилась.
— Слушай, — сказал главврач, плотно закрыв за собой двери кабинета. — Сядь…
Денис послушно опустился на кушетку, покрытую старой голубоватой клеенкой.
Главврач прошелся по кабинету, сопя и растирая подбородок.
— Ты… это. Мне-то скажи. Какая тебя нелегкая понесла сюда? Мог ведь, наверное, там у себя место найти…
Денис отвел глаза, но главврач и не требовал от него ответа. Уселся за стол, окинул взглядом пирамиду картонных папок с завязочками (Денис давно уже таких не видел), вытащил шариковую ручку из нагрудного кармана (а халат его был чистый и отутюженный, но как бы прозрачный от множества прошлых стирок).
— Баба? — спросил главврач, бесцельно щелкая ручкой, выдвигая и пряча стержень.
Денис механически повертел абажур настольной лампы, изготовленный из рентгеновского снимка. По стенам забегали тени — чьи-то ребра и позвоночник.
— Понимаю, — сказал главврач. — Год хотя бы проработаешь?
— Да я… — начал Денис.
— Ладно, — сказал главврач. — Тут еще есть такое дело…
И замолчал, подбирая слова.
— Я работать буду, — вставил Денис. — Я затем и…
— Ладно, — повторил главврач громче. — Придет тут к тебе… одна. Придет… а может, и не придет. Чем черт не шутит… Может, и не придет, только надеяться на это — не очень-то…
Денис молчал, сбитый с толку.
— Короче говоря, — сказал главврач решительно. — Если к тебе на квартиру придет… да кто угодно, и станет тебя куда-то звать — не ходи. Не пугайся, двери не открывай и сделай вид, что не слышишь. Всего и делов-то.
— Кто придет? — спросил Денис.
Домик был наполовину деревянный, наполовину кирпичный. По видимому, его строили и перестаивали на протяжении десятилетий — но давно, ох как это было давно; когда-то здесь обитала большая семья, баба Ганя была в ней невесткой и бранилась со свекровью, а потом сама сделалась тещей и занялась уже собственным зятем, и в конце концов осталась в доме одна и получила возможность зарабатывать, сдавая пристройку внаем.
Пристройка была большая и светлая, с продавленной панцирной кроватью, желтоватыми обоями и большим окном, которое пришлось долго конопатить и заклеивать, и все равно оттуда нет-нет да и тянуло сырым сквозняком. Вселившись, Денис долго сидел на панцирной сетке, глядел на одинокий чемодан посреди деревянного пространства, сдобренного вытертым половичком, и наслаждался угрюмой радостью сомнительной свободы.
Баба Ганя была глуховата и смотрела телевизор, врубив его на полную мощность. В первый же вечер на новой квартире Денис купил и принес бабке пару китайских наушников. Он не очень-то рассчитывал на успех, однако новшество прижилось: заложив большие бледные уши кусочками черного поролона, баба Ганя с головой ушла в созерцание экрана, и дом погрузился в благословенную тишину.