Год длиною в жизнь
Шрифт:
– Моя фамилия Храмов, – сказал генерал-майор, когда они отошли от здания на порядочное расстояние. – Воинское звание вы угадали. Я хотел вам кое-что сказать, несколько вещей. Во-первых, что через два часа вы уезжаете. Вас отвезут в аэропорт, а в пять вечера у вас самолет из Москвы в Париж.
Рита споткнулась. Хотела что-то сказать, но не нашла слов.
– К сожалению, вы не сможете проститься с вашими знакомыми, – сказал Храмов. – Лавров все еще в больнице, Аксаков… ему недосуг сейчас, очень занят. Ну что ж, так бывает. Если вы задержитесь, могут возникнуть хлопоты с продлением визы. Вы опять застрянете у нас неизвестно на сколько, а вы вряд ли хотите застрять.
– Вряд ли, – тупо повторила Рита, все еще не вполне
– Я хотел кое-что объяснить, – проговорил Храмов. – Имейте в виду, я не обязан это делать. Наша беседа носит сугубо частный характер.
Рита шла молча, глядя на сырую землю, испещренную ржавыми пятнами прошлогодней листвы. Под ногами громко чавкало.
– Французское посольство неоднократно задавало нам вопросы относительно вас, – осторожно сказал Храмов. – Их… смущало, отчего вы не выехали в Париж вовремя. Объяснения насчет пропавших документов они считали нестоящими и требовали вашего прибытия в посольство. Однако у нас были основания задерживать вас. Мы подозревали, что вы косвенно или напрямую причастны к нечистым финансовым махинациям, которые еще до войны начал проделывать некий Юрский. Это имя ведь вам знакомо?
Рита промолчала.
– Мы обладали информацией, что еще в двадцатые годы Юрский тайно продавал за рубежом облигации царских займов, что не входило в его служебные обязанности. – Храмов чуть усмехнулся. – Деньги он переводил на личные счета в банке «Лионский кредит». Нам известно, что Юрский был близок к вашей семье. Нам предстояло выяснить вашу роль в судьбе этих денег. В капиталистическом мире банкиры стоят на страже финансовых интересов своих клиентов. Доступ к банковской информации закрыт. Тем и объясняется тот факт, что мы… – Он запнулся. – Что мы получали нужные сведения так долго. В конце концов к делу подключилось французское правительство, которому стало известно, что… – Опять заминка. – Что французскую гражданку в Советском Союзе подозревают в уголовном преступлении.
Молчание.
– Вы ни о чем не спрашиваете, – проговорил Храмов. – Но я знаю, что вас интересует сейчас. Каким образом сведения о вашем положении дошли до Франции?
Рита упорно молчала.
– Один человек, у которого были старые боевые товарищи в вашей стране, написал им письмо. Он не решился посылать его по почте, понимая, что почтальоны порой бывают недобросовестны.
Рита впервые повернула голову и взглянула на Храмова внимательней. Он издевается над ней? Нет, лицо его было невесело. Если он над кем-то издевался, то лишь над собой.
– Другой человек, некий молодой журналист, взялся доставить письмо в Москву, – продолжал Храмов. – Он уехал туда тайно, угнав машину одного своего родственника. Он не имел возможности отправить письмо во Францию другим образом, кроме как передав его охраннику французского посольства. Так он и поступил…
– Что их ждет за это? – с трудом спросила Рита.
Храмов пожал плечами:
– Что их ждет? Да ничего. За что их наказывать? Никто не знает о том письме и о том, каким образом оно было передано. Все, что я вам сказал, не более чем мои домыслы. Так же, как информация о секретных счетах Юрского в «Лионском кредите» – не более чем домыслы некоего Александра Русанова, вашего дальнего родственника, который хотел оговорить своего давнего врага и умер в тюрьме… от сердечной недостаточности.
Рита смотрела на него, отказываясь хоть что-то понимать.
– Догадываюсь, что вам хочется спросить, почему я вам все это говорю. – Храмов остановился под голой, черной лиственницей, которую еще не тронула весна. – Отвечаю. Я поступаю так ради одного человека, с которым работал вместе в войну. Он погиб. Да, ради него… и ради его сына, которого вы считаете подлецом.
Рита закинула голову как можно выше и спросила, уставившись в серое, расплывающееся небо:
– Фамилия вашего товарища была Поляков?
Теперь надолго замолчал Храмов. И только когда Рита совсем было решила, что уже не дождется ответа, он сказал:
– Нет. Его фамилия была Смольников.
Эпилог из 2007 года
– Олечка, нам пора, – сказала Александра, изо всех сил пытаясь быть строгой.
Дочка даже не оглянулась на нее. Пригнулась к жесткой черной гриве неказистого пони, на котором уже сделала три круга по Тюильри, и что-то шептала ему. Мать она будто не слышала.
Ну что, снять ее, что ли? Крику будет! Переполошит народ, разбудит всех, кто вздремнул в зеленых металлических креслах, расставленных тут и там под неожиданно ярким, совсем весенним – в январе-то! – солнышком.
Ослепительно сияло небо. Среди череды сырых и ветреных дней, ознаменовавших начало года (даже в ночь на первое января шел настоящий, праздничный, новогодний проливной дождь), наконец-то выдался такой вот – тоже ветреный, но до того солнечный, что с самого раннего утра Тюильри был наполнен народом. Нет, многочисленные туристы, решившие встретить Новый год в красивейшем городе мира, еще не выползли из своих отелей – это парижане ловили краткий миг света и сияния. От карусели разносились звуки незатейливых веселеньких мелодий, от фонтана – жадное кряканье уток, которые выпрашивали у зевак кусочек багета, в уголке сада маленький рассудительный португалец водил по кругу выводок терпеливых пони и осликов. На их спинах восседали парижане в возрасте от двух до семи лет. Малышню привязывали к седлам веревками. Те, что постарше, сами вдевали ноги в стремена, сами держались, щеголяли удальством, снисходительно посматривая на родителей, и ужасно негодовали, если какая-нибудь aan или grand-иre пристраивались обочь кавалькады, беспокоясь за свое дитятко. Впрочем, почти каждый парижанин может нынче сказать: «Je ’en foutise!» [26] – ну а выдается это за то, что он, мол, уважает достоинство подрастающего поколения. А потому большинство родителей терпеливо переминалось с ноги на ногу у коновязи, ожидая, когда дети и внуки вернутся с верховой прогулки.
26
Это выражение примерно соответствует нашему: «Мне все по фигу!»
Александра, кажется, одна ходила за пони, на котором сидела Оля. Ну, они всего три месяца назад обосновались в Париже, еще не успели перенять здешних манер. К тому же чуть ли не в сорок лет впервые родить ребенка – это не так просто, на самом-то деле. Невольно трясешься за него каждую минуту. Сколько намучилась Александра, пока выдержала девять месяцев, сколько реальных и воображаемых страхов натерпелась! Почти всю беременность она провела в загородной подмосковной клинике, где лежала на сохранении. Игорь, ее муж, ворчал, что скоро забудет, как выглядит родная жена. Конечно, он звонил ей каждый день, то из Энска, то из Москвы, то из Парижа – работа в русско-французском торговом представительстве была связана с бесчисленными командировками, – звонил и рассказывал, что вспоминает о ней, глядя на фотографии. Каждый раз подробно описывал, какую ее фотографию сегодня смотрел.
Как-то раз позвонил из Энска:
– Мама Вера дала мне снимок, где тебе всего два года. Ты в каком-то ужасно нелепом платье сидишь в вашем дворе на Варварке, в песочнице, и плачешь. А твой отец дает тебе мороженое. Помнишь, было такое мороженое по тринадцать копеек, с изюмом, вкусное необычайно…
– Помню и мороженое, и фотографию, – радостно ответила Александра. – Там еще слева баба Оля стоит, а вокруг нее много цветочных горшков: она вышла свои герани пересаживать.
– Точно, – радовался Игорь. – Так вот кто начал эти красные герани разводить, которые у вас по всей квартире растут!