Год длиною в жизнь
Шрифт:
– Чтоб ты провалился! – с бессильной злобой проговорил Максим и глянул на Антона, в глазах которого при последних словах офицера заплясала откровенная радость. – Все из-за тебя. Принесла же тебя нелегкая! Теперь сам погибнешь и столько людей подведешь!
Он говорил по-русски, поэтому немецкий офицер, конечно, не мог его понять, однако Сазонов понял. Понял и Антон…
Судя по всему, до него только теперь дошло, в какую переделку попал он сам и втянул своих друзей. До сей минуты он, кажется, осознавал лишь одно: венчание Максима и Риты срывается, и Бог весть, какие
Антон рванулся в сторону и кинулся к колоннам, надеясь скрыться. Но один из солдат небрежно повел стволом, автомат огрызнулся короткой очередью – и юноша упал грудью на мраморный столб. Сполз на пол, оставляя на желтоватом, старом мраморе кровавый след…
– Не стрелять! – крикнул офицер.
Но было поздно – одновременно с Антоном упали еще двое, подбитые той же очередью. Две женщины… Две женщины оказались на линии огня – и обе они повалились, скошенные пулями. Рита и Инна Яковлевна.
Максим с воплем отчаяния выхватил пистолет и разрядил его в грудь офицеру. В ту же секунду автоматная очередь швырнула его к стене, разорвала грудь. Он завалился на спину, упал, запрокинув голову.
Из-за колонны грянула ответная очередь. Стрелявший солдат упал. Жеребков, стоявший рядом и не успевший скрыться, – тоже. Другой солдат поливал пулями все вокруг. Рухнул кюре, свалились еще двое парней, пришедших с Максимом, пока пуля кого-то, кто оставался еще в живых, не попала автоматчику в голову и тот сам не упал.
Наконец-то наступила тишина. Но это не была уже прежняя церковная, благостная тишина. Это была та тишина, которая витает над полем смерти, над полем, покрытым трупами.
Всеволод Юрьевич не помнил, как он выбрался из своего укрытия. Он бежал к Инне. Ноги его скользили – он не понимал, что они скользят в потеках крови. Добежал, упал рядом, поднял такую тяжелую ее голову. Уставился в закрытые глаза, опасаясь смотреть ниже: вся грудь была искромсана пулями, залита кровью.
– Инна, ты что, умерла?! – крикнул Юрский отчаянно, безумно.
Бесконечно долго длилось ожидание. Потом белое, обескровленное, точно бы прахом припудренное лицо дрогнуло, чуть-чуть приподнялись голубиные веки. Незрячий взгляд. Ее уже почти нет.
– Инна, скажи хоть что-нибудь! – молил Юрский, сам почти умерший от ужаса внезапного одиночества, перед лицом которого он вдруг оказался.
Губы ее, всегда такие яркие, даже и теперь, под слоем помады, яркие – словно окровавленные на неживом лице! – шевельнулись:
– Татьяна знает про твоего сына… В Харбине… Она мне рассказала… я не хотела тебе говорить… боялась… бросишь меня, но теперь уже не…
Она не договорила, но Юрский все и так понял. Инна боялась, что Юрский оставит ее ради поисков сына, а теперь она сама его оставила. Ушла, бросила, покинула, припала к стопам того, распятого, молит его о забвении и пощаде всех ее грехов… совсем как Магдалина, на которую она так была похожа!
Юрский, еще не до конца осмыслив услышанное, провел ладонью сверху вниз по закатившимся глазам Инны, и веки мягко, послушно прикрыли их. Всё. Один он остался.
Нет, не один! Эта весть о сыне… Неужто правда? Да, правда, перед смертью не лгут.
Улыбка робко задрожала на его губах, мешаясь со вкусом слез, которые хлынули из глаз, когда Юрский дал себе волю. Но слезы мгновенно высохли, потому что кто-то вцепился ему в плечо:
– Вставайте!
Он повернулся: «гасконец». Пытается поднять его:
– Вставайте! Сейчас здесь будут боши, полиция! Надо бежать! Ваша жена убита, но вы-то живы!
Юрский кивнул, приподнимаясь. Да, он ничем не может помочь Инне. Ничем! Но у него есть сын!
Он встал, сделал несколько шагов, не отводя глаз от Инны, но поскользнулся в крови и снова упал на колени.
Рядом раздался стон. Кто-то еще жив? Рита! Боже мой, ее ноги залиты кровью, но она жива!
– Парни! – крикнул Сазонов. – Возьмите ее! Ее надо унести отсюда!
«Гасконец» кинулся к девушке, поднял с полу. Она застонала громче, Юрский подбежал и подхватил ее безжизненно, неестественно повисшие ноги. Кровь мигом испачкала его пальто, но это было неважно. Сейчас все было неважно, кроме Риты! Ведь она была не просто несчастной, раненной фашистами девушкой, – она была пропуском, более весомым, чем удостоверение сотрудника МИДа, которое когда-то имелось у Юрского. С этим пропуском он займет особое место в семье Ле Буа. С этим пропуском он найдет сына!
Если Рита останется жива. Если по ее следам не придут к Ле Буа фашисты!
– Эй, вы! – крикнул он еще одному юноше – бледному, как недозрелая оливка. «Гасконец» и бледный – только двое осталось в живых из всей группы Максима. – Заберите у офицера все документы! Достаньте из его кармана паспорт Антона!
Тот поглядел дикими глазами:
– Зачем? Надо бежать!
– Да ведь там и ваш собственный паспорт! – рявкнул Юрский, дивясь человеческой тупости. – Вы что, хотите, чтобы в ваш дом пришло гестапо? Чтобы арестовали родителей всех погибших?
«Мало мне горя, что погибла бедная Инна, так я еще должен бояться, что ее документы наведут на мой след! Прости меня, Инночка, прости!»
Он дождался, когда парень забрал документы, выхватил из пачки два: Инны и Риты, сунул во внутренний карман.
– Спрячьте остальные! Уходим!
Парни, чуть живые от страха и потрясения, мигом растерявшие всю свою боевитость, слушали Юрского, как щенки – матерого волка. Да он и был матерый волк, вожак стаи. Всегда, всю жизнь был вожаком. Этим мальчишкам и не снилось, над какой стаей он главенствовал. Сопляки, резистанты несчастные! Они даже и не подозревают, кто перед ними!