Год Крысы. Видунья
Шрифт:
– О Благодатная! – упоенно взвыл молец, падая на колени и утыкаясь лбом в плотное и ароматное, будто застывшая манка, облако. – Какой великой чести удостоился я, ничтожный!
Богиня торжественно воздела руки, и просторные рукава заплескали на ветру, как лебединые крылья. В пронзительно-голубом небе мириадами струн пела паутина судеб-дорог, уходящих во все стороны, многажды скрещивающихся, а кое-где и спутанных уродливыми клубками. Некоторые были толще остальных, некоторые ярче, несколько аж светились, бросая блики на соседние.
Молец упоенно всхлипнул:
– Что мне сделать, Лучезарная, дабы услужить Тебе?
Хольга матерински ему улыбнулась, а потом вдруг шкодно подмигнула и одним неуловимым движением спустила одеяние с плеч, оставшись в чем ветер родил.
– Иди же ко мне, противный! – сказала она и щелкнула зубами.
Молец с воплем ужаса отшатнулся и рухнул на пол возле лавки. Масляные светцы, расставленные по молельне, почти все прогорели. Слабо трепыхались только два, не освещая, а притягивая взгляд. В углу шуршала и греховно хрупала мышь, не иначе стянув из жертвенной чаши освященный сухарик.
– Приснится же такое паскудство, – пробормотал молец, одной рукой потирая ушибленный копчик, а другой придерживая бешено бьющееся сердце. Статуя Хольги, тоже беломраморная, но уже изрядно подкопченная дымом, мрачно и укоризненно взирала на него с постамента. – С чего бы это? Может, Богиня мне испытание ниспосылала?
Молец припомнил, что ощутил при взгляде на обнаженную Хольгу, и догадался, что испытание он провалил.
– Или это знамение было? – с надеждой предположил он, гоня грешные мысли. Последний светец с тонким шипением угас, в молельне стало совсем темно.
Молец, кряхтя, поднялся и обошел статую. Та безмолвствовала, предоставляя служителю самому толковать сон. Затихла и мышь. Зато от приоткрытого (иначе вовсе в святом дыму угоришь!) окошка стали доноситься странные отголоски, словно бы вопли, приглушенные расстоянием.
Изумленный молец на цыпочках подкрался к окну, осторожно – в памяти сразу всплыл саврянский налет – его приоткрыл, да так и застыл вторым изваянием.
По общинному стогу, засахаренному луной, скакали роготуны. [11]
11
Рогатые, вечно хихикающие бесплотные твари, спьяну созданные Сашием из собственной тени, когда ему понадобились собутыльники. Считается, что если перебрать лишку, то они являются и к людям. Роготунами также называют любителей выпить на дармовщинку; эти сбегаются после слов «всех угощаю!».
Молец с нажимом протер глаза, силясь понять, не продолжение ли это позорного сновидения.
Роготуны не исчезли. Черные верткие фигурки то появлялись на гребне, то резко пропадали, будто кривляясь и дразня мольца.
«Дети, – сообразил он, и оторопь сменилась нарастающей злостью. – Вот паршивцы, Сашиевы щенки! Всю ж солому испаскудят! Сейчас как возьму хворостину да погоню до самых оврагов…»
Молец накинул на ночную рубаху ритуальный плащ, расшитый цветным шелком, сунул ноги в опорки и, хляпая ими, выскочил во двор. Попытался выломать ветку малины, просунувшуюся сквозь соседский плетень, исколол все пальцы и осерчал еще больше. Ветка мочалилась, но не отдиралась. Пришлось грызть – под возмущенный брех охраняющего двор кобеля.
Когда молец подбежал к стогу, «роготуны» уже исчезли, успев довести оный до самого
И тут молец услышал тихие голоса, доносящиеся с другого конца стога.
Рыска уже примерилась скатиться, как вдруг увидела страшное. Молец – бледный, расчехранный, с голыми коленками под дорогим плащом и веткой, на которой еще сохранилась пара листьев, – выскочил из-за стога, словно беспокойник. Он был до того зол, что даже не бранился – пер на детей молча, будто волк, посверкивая выпученными глазами и оскаленными зубами.
У Рыски от такого зрелища не только голос, но и руки-ноги отнялись. Жар тоже струхнул, но еще пытался храбриться:
– Главное, стой тут! Не полезет же он на стог. Куда ему, старому да колченогому…
Молец добежал и как раз-таки полез, причем очень живенько.
Тут уж разногласий не возникло. Дети с визгом развернулись, помчались на другой конец стога и кубарем скатились вниз, Рыска на голове у Жара. Ору добавилось: мальчишка решил, что его прищучил молец, девочка же никак не могла подняться, и ей казалось, что жуткий старик вот-вот свалится на загривок уже ей.
Наконец распутались, выкатились из соломы и задали драпака. Кровь бухала в ушах, запугивая: догоня-а-ает!!!
Оглянулись только за оградой, когда перестало хватать дыхания. Молец стоял на стоге во весь рост, потрясая хворостиной, как мечом. Теперь уж он не молчал.
– Узнал, – послушав, уныло заключил Жар.
– Ох и влети-и-ит нам… – хлюпнула носом Рыска.
Издалека стог казался похожим уже не на свинью, а на лохматую взъерошенную собаку, вылизывающую щенка.
– Давай скажем, что он такой еще до нас был? – неуверенно предложил мальчик. – А мы всего-то разок влезли, на луну поближе поглядеть…
Рыска не ответила. Врать она не любила и не умела, а значит, и пробовать нет смысла. Хозяева только пуще разозлятся.
Дети молча, не глядя друг на друга, поплелись на хутор.
Глава 7
Крысы загодя чуют беду и спешат убраться из того места.
Назавтра, чуть свет, молец заявился на хутор. Обычно просители мялись перед воротами, пока Сурок соизволит подняться, откушать и обойти хозяйство, но священнослужитель так настырно долбил в них костлявым кулаком и грозил Цыке завязать узлом дорогу (с помощью Богини, разумеется, а не каких-то там путников), что батрак струхнул и впустил.
Жар, завидев гостя, все бросил и вылетел из сеней, как застигнутый в них поросенок.
– Чего это с ним? – изумленно спросила Фесся у сжавшейся над тарелкой Рыски, но тут молец переступил порог, и началось.
– …Богохульники, сквернавцы, – гремел он, не поздоровавшись. – Пригрели у себя крысиную порчу!
Пока Рыска жила в веске, молец относился к девочке по-доброму, с сочувствием. Даже Колая совестил, в свое время не дав взять грех на душу: мол, от кого бы дитя ни зачато, а все одно святое Хольгино творение. Тем более – девочка, а к ним Богиня благоволит.