Год любви
Шрифт:
В конце ноября Иван Штольц под вечер прибыл к месту своего назначения.
Автобус высадил его посреди дороги, и он очутился в кромешной тьме, притом в полнейшем неведении, куда идти. Вокруг безмолвие, запах мокрой земли. Робея нарушить тишину, он неподвижно стоял возле своего багажа, пока глаза не привыкли к темноте. Потом подхватил чемодан и сумку и двинулся в путь, все время настороже — вдруг какой-нибудь зверь выскочит, исчадие ночи. Воздух пах холодом и не только землей пашен, но и чужбиной, непроглядно-темной и неведомой чужбиной, как ему внезапно подумалось. Он вдыхал этот воздух, чувствуя, что беспокойство отступает и вот-вот обернется пронзительным счастьем — счастьем странствий и свободы. Дорога бежала вдаль, кривобокие деревья, окаймлявшие ее, склонялись над его головой. Приятно было думать, что он слепо и послушно идет
Теперь он шагал энергично, размашисто. Когда плечи от тяжести наливались болью, останавливался, перекладывал багаж из одной руки в другую. Хорошо бы идти так еще долго-долго. Небо стало выше и просторнее, за спиною на горизонте обозначились проблески света — наверное, огни какого-то поселка.
Через некоторое время, когда уже и думать забыл об ожидающем его доме, он вдруг услышал шум, которому не нашел объяснения. Глухие звуки, будто рулоном ткани или каким-то предметом, обернутым тканью, стучали по твердой поверхности. Потом завиднелись тускло освещенные окна, а вокруг них — темные очертания дома.
Штольц постучал и вошел в кухню, низкую, но просторную и очень теплую. За столом сидели двое — мужчина и женщина. Они уж беспокоиться начали, где он запропастился, сказали хозяева. Отвечая, Штольц заметил, что говорит странным сдавленным голосом, так как старается задержать дыхание, чтобы поменьше чувствовать здешний отвратительный запах. В доме пахло не кухней и не стойлом — это бы еще куда ни шло, — а гнилью, вернее, так, как пахнет в затхлых, непроветренных старушечьих комнатах. Запах гниения словно бы насыщал воздух, и наверху, один в смежных комнатках — спальне и гостиной с жарко натопленной дровяной печью, — он уныло подумал, что при такой вонище долго в этом доме не выдержит. Распахнув окна, он плеснул в миску воды из приготовленного хозяйкой кувшина и опустил туда руки, не то чтобы из потребности умыться, скорее просто хотел выиграть время. Потом спустился в кухню, к хозяевам.
Ужинали оладьями, а для него хозяйка вдобавок поставила на стол большую стеклянную банку, где среди застывшего серого жира виднелось что-то темное. Консервированная колбаса была вкусная, но пахла тошнотворно. Мерзкий запах в доме не иначе как шел и от этих консервов. Он ел через силу и, чтобы отвлечься от гадких ощущений, завел разговор. Дескать, устал с дороги, да и в автобусе уже клевал носом. Поэтому стоит, пожалуй, сейчас же отправиться на боковую. Он никогда не любил приезжать вечером, по утрам-то все выглядит совершенно по-другому, и вообще, целый день впереди, а вечером что? — только постель.
В постели Штольц опять услышал давешние хлопки. И решил завтра выяснить, откуда они берутся.
Часов у Штольца не было, поэтому, проснувшись, он не знал, сколько времени. Может, совсем раннее утро, а может, и полдень. За окном серый полог неба над усталыми полями, средь которых множеством мелких извивов струилась укрытая ивами и кустарником речушка. А за нею враждебной стеной высились леса.
В комнате было холодно, поэтому он быстро оделся и пошел вниз, показаться хозяевам. Снова на него навалился мерзкий запах дома, и теперь он увидел полчища мух, которые с жужжанием метались вверх-вниз по стеклам и гудели в коридорах, будто миниатюрные круглые снарядики. Оказалось, что к задней стене дома пристроена веранда, когда-то наверняка красивая, но сейчас наводившая разве что на мысли о заброшенном приюте для престарелых и убогих. Стекла в окнах мутные, кое-где в трещинах и латках, деревянные рамы и панели обветшали, краска на них выцвела и осыпалась. Служила эта веранда чуланом, во всяком случае, ничто не говорило, что ее хоть изредка используют по назначению. Кроме мух, никого живого тут не было.
Вернувшись наверх, он застал в своей комнате хозяйку. Она растапливала печь, высыпала в топку принесенный жар и сунула несколько полешков. Рядом с печью стояло ведерко угля. Под треск огня он ополоснул лицо и вымылся до пояса. И уже собирался пойти в кухню, когда опять вошла хозяйка и поставила на стол поднос с завтраком. Он ел в одиночестве, глядел на поля и следил, чтобы мухи не садились на масло и на тарелки. Старался вместе с мухами прогнать собственное уныние.
Не слышно ни единого человеческого звука, от полей тоже веяло безмолвием, которое пугало его. В порыве отчаянной тоски вспомнилось мимолетное блаженство проселочной дороги, охватившее его после автобуса. Мысли разбегались по всем возможным направлениям, он думал теперь и о Калабрии, и об острове, и — прямо-таки с болезненным чувством — о своей ночной комнате дома, об этой дежурке, куда проникал визгливый скрежет трамваев по рельсам. Безмолвие нового окружения он воспринимал как густеющий туман или как трясину. В конце концов не выдержал, надел сапоги и вышел на воздух.
Снаружи и при свете дня дом выглядел на удивление привлекательно, чуть ли не благородно. Это была длинная двухэтажная постройка изящных пропорций, с выступающей средней частью, над дверью которой красовалось что-то вроде герба. Интересно, куда эта дверь ведет? — подумал он, ведь накануне вечером он вошел в другую дверь и очутился прямо на кухне. Вообще удивительно, что дом такой длинный, внутри-то просто жуткая теснота. Одно крыло, видимо, нежилое — по крайней мере, несколько окон с той стороны заколочены досками. В нынешнем состоянии все казалось обветшалым. Зато хозяйственные постройки через дорогу были прочные, каменные, аккуратно расставленные вокруг площадки, похожей на казарменный плац. Хлева, сараи и усадьба выглядели сиротливо, заброшенно. Штольц постоял, недоумевая по поводу здешнего безлюдья, как вдруг во двор завернула ватага гусей и направилась прямиком к нему. Вожак вытянул шею, зашипел и, возбужденно виляя гузкой, ущипнул его за ногу. Отогнать гусака не удавалось, и Штольц, которому было решительно нечем обороняться — разве что пойти в рукопашную, хоть и боязно, — поневоле обратился в бегство. Помчался прочь в надежде подобрать камень или прут, а потом быстро зашагал в поля, ретировался в направлении речушки.
На самом деле речушка была всего-навсего ручьем, который можно с легкостью перепрыгнуть, правда, не сейчас — сейчас берега совершенно раскисли. Он пошел вдоль русла, будто ручей мог вывести его из унылого безлюдья. Узор веток на фоне серого неба да журчащая по камушкам вода успокаивали.
Вода журчала и булькала, а из-за кустов и веток небо с каждым шагом менялось. Если он целиком сосредоточивал взгляд на этой ближайшей перспективе, тягостные ощущения уходили. Он мог представить себе, будто идет по просторной равнине, речка ведет во все более открытые места, скоро он пересечет первую железнодорожную линию, у горизонта приближение пыхтящего паровоза заставит его прибавить шагу, ведь ему хочется, чтобы длинный товарняк промчался мимо него, вагон за вагоном, и исчез из виду, как бы целиком растаяв в прощальном свистке паровоза. На вокзале можно купить газету, а то и тяпнуть в буфете рюмочку шнапса. Ну а потом отдаться приятной иллюзии, воображая, будто чувствуешь в предзимнем мире отголоски вибраций, производимых железной дорогой. На равнине распахнутся пути-дороги, прорежут ее широкими лентами, и мимо него, опасно раскачиваясь, с ревом покатят тяжелые грузовики, бросая вперед приветные полосы света, взрезающие туман и мглу.
Подобные видения быстро развеивались, но все же бег ручья дарил свободу, вроде как дорога вечером накануне. Штольц повернул обратно, ему почудилось, будто небо едва заметно темнеет. На ходу он сломил прут, чтобы отогнать гусей.
Вернувшись в комнату, он принялся распаковывать книги и рабочие материалы. Выложил на стол каталоги, а рядом — стопку томиков с письмами Ван Гога. Потом сел за стол. Но знать не знал, с чего начать, — не имел пока что опыта в таких вещах. Просто думал, что если тщательно сопоставит между собой множество ван-гоговских репродукций, подчас крохотных, не больше почтовой марки, то сумеет вычитать из них, например, путь развития. Кроме того, он безотчетно уповал на озарение или хотя бы на первоначальную искру, которые вновь воскресят все, что так завораживало его и тревожило, когда он смотрел на подлинники.
Но сейчас все безмолвствовало, как в репродукциях, так и в нем самом. Он не мог сосредоточиться на каталожных иллюстрациях, вместо этого следил за жирной мухой, которая временами подолгу волчком кружилась на месте, а затем снова отправлялась в свободный полет. Когда муха исчезала из виду и жужжание умолкало, он ловил себя на том, что ищет ее, причем так, словно это и есть главная его задача. Через час он совершенно выдохся и пал духом. Твердил себе, что подавленность связана с трудностями почина и привыкания и пройдет, как только он получше вникнет в работу. На миг перед глазами мелькнул образ жены и сынишки, которых он вынудил вернуться в родительскую семью, он догадывался, какие, надежды там на него возлагают, — и поспешно отбросил эти мысли.