Год Мудака
Шрифт:
— Во вахи дают! — сказал Лагутин, хлопая себя по коленке. — А я, помню, за «Спартак» когда-то болел… Где он теперь, а?
— Если бы чичи таких игроков не накупили, хрен бы выигрывали, — заметил Фрязин. — Из одного «Манчестера» сразу трех…
— Денег же до хрена.
— Потому что бляди, пидоры сраные… Жалко не убили всех… Пивка не хочешь? Я б сходил.
— Бутылочку разве.
Фрязин поискал в кармане денег, нашел и спросил:
— Светлого?
— Давай покрепче какого, — сказал Лагутин, придвигая к себе старомодный телефон с диском.
— На хер, оно на ерш похоже.
— Ну и пей ссаки. А мне купи.
— А мне не бери, — сказал незнакомый мужик, хотя ему никто и не предлагал.
В ларьке сидела какая-то толстая баба, раньше ее не было — все время тут пиво покупали. Она тоже Фрязина не знала и должного рвения не проявила — читала какой-то журнал с голой дурой на обложке, зевала, показывая золотой мост.
— Два пива, — сказал Фрязин, суя в окошечко деньгу.
Баба не особенно всполошилась. Аккуратно закрыла журнал, положила на столик, медленно принялась шарить где-то внизу.
— Вы бы хоть спросили, какое мне, — буркнул Фрязин.
— А у нас только два сорта, — сказала баба откуда-то снизу. — «Степан Разин» и «Старый мельник». По деньгам «Разин» выходит.
— А крепкого нету?
— Нету.
— Ладно, давай «Разина».
Когда запретили импортное пиво, Фрязин поначалу шибко печалился — привык к хорошим сортам, но потом точно так же привык к нашим, как когда-то, в молодости, хлебал с удовольствием всякий «Ячменный колос», прокисший с рождения. Он взял бутылки и пошел к своему учреждению, поглядывая на высоченный дом, торчавший над парковым массивом и сверкавший стеклом.
Как раз за сияющим остеклением этого чудесного дома и происходила сейчас еще одна история, весьма близко связанная со случившимся намедни. Но Фрязин о том, понятно, не знал.
А происходило вот что.
Когда зазвонил телефон, известная журналистка-правозащитница брила в ванной пизду. Таким специальным станочком, которым кроме пизды ничего и не побреешь.
«Перезвонят», — подумала журналистка-правозащитница, болтая станочком под струей горячей воды. Рыжие колечки исчезали в сверкающем отверстии стока. Но телефон не умолкал. Журналистка-правозащитница тихонько сказала: — Вот блядь ебучая! — и пошла с недобритой пиздой снимать трубку.
— Спала, что ли? — осведомился Мазаев.
— Было бы с кем, — огрызнулась журналистка.
— Тогда выключай свой вибратор, чтобы батарейки не сели, и слушай ухом.
Слушать Мазаева стоило. Если он вот так звонил, значит, имелась у него некая информация, из которой при известном старании можно было сляпать сенсацию. Сам Мазаев был для того слишком ленив, да и не талантлив.
— Значит, Лолка, так. Морозова помнишь?
— Этот… с ДТП?
— Он.
— Помню. Сволочь.
— Сволочь — не сволочь, а взяли его на съезде. Форменный мудак.
— Он же…
— Знаю, знаю, на ящик кого попало не берут, тем более в ДТП. А вот видишь — мудак. Сидит сейчас у ВОПРАГовцев. Никто про то не знает, ДТП будет скрывать, само собой, а мне по знакомству один товарищ слил. Он там работает.
— Предлагаешь заняться? — спросила журналистка, поеживаясь. Мокрой пизде было холодно, от двери тянуло сквозняком.
— Грех пропадать такому материалу. Тем более давно уже ничего про мудаков не было, про скрытых-то. Всех переловили. А тут — на тебе!
Журналистка быстро нашла в ящике телефонной полочки записную книжку и навострилась:
— Диктуй.
— Хули диктовать. Морозова и так знаешь, сидит в двадцать втором отделении, у тебя из окошка оно небось видно. Сама смотри, как поступать будешь. Его только-только привезли, так что торопись, а то уволокут, концов не найдешь. Все, отбой.
Журналистка посмотрела в пикающее жерло трубки и снова тихонько сказала:
— Вот блядь ебучая…
За окном грохнуло — по введенной во всех региональных центрах практике, вылившейся из питерских традиций, стреляли из пушки.
Полдень, сука такая.
Полдень.
Мудак Морозов в этот момент сидел в камере, подперши голову руками.
Камеры ВОПРАГ сильно отличались от милицейских, в каковых Морозов раньше не сидел, но приходилось видеть их по работе. Дело в том, что Морозов в свое время был сотрудником правозащитной организации «Светоч демократии» и занимался в том числе защитой прав заключенных и прочих арестованных.
В камере ВОПРАГ было тепло и светло. Вместо дощатых нар или железно-сварных коек имелись вдоль стен мягкие лавки, покрытые кожзаменителем. Кожзаменитель был абсолютно цел и не разрисован, не обписан гадостями. В углу имелась параша, вернее, нормальный унитаз, притом за специальной пластиковой ширмочкой.
На унитазе в данный момент сидел сокамерник Морозова и страшно пердел, иногда говоря сквозь пластик:
— Вы извините, уважаемый.
Морозов стоически терпел.
Болел нос, болели губы, болело правое колено, которое сильно ушиб о подножку автомобиля тот вопраговец, что повыше. Что пониже, показался Морозову более добрым, но это, скорее всего была такая уловка — хороший и плохой полицейский.
— А что на допрос не ведут? — спросил Морозов громко, перекрывая здоровый бодрый пердеж.
— А и не поведут, — сказал сруль из-за своего пластика. — У них съезд сегодня. Все заняты, а те, что привезли, отдыхают. У вас бумаги нет?
— Отобрали… — вздохнул Морозов.
— Жалко. А тут нету, на ролике-то. Обычно есть, а сейчас нету. Надо жалобу написать.
— Жалобу? — удивился Морозов.
— Конечно. Вот только поведут на допрос, первым делом жалобу напишу. Ущемление прав.
— А… А можно? — пугливо спросил Морозов.
— Нужно! Ведь камера-то общая, мало ли… не каждый день мудака сажают, бывает, что и нормальных граждан, а им как без бумаги? Ой. Извините, уважаемый.