Год обмана

Геласимов Андрей Валерьевич

– Тебе нравится этот… arms?

– Что?

– Оружие. Тебе нравится? Пойдем, другой покажу.

Она взяла меня за руку и потянула куда-то по лестнице на второй этаж. Рука у нее была маленькая, мягкая и очень удобная.

Наверху она подвела меня к большим часам. Слева и справа от циферблата виднелись два темных отверстия.

– Смотри, – сказала она и подняла стекло, закрывавшее циферблат.

Часы в этот момент показывали половину второго. Паола приподнялась на цыпочки, передвинула большую стрелку на двенадцать, обернулась ко мне и приложила палец к губам.

– Смотри, – еще раз

сказала она.

Внутри часов что-то щелкнуло, они заскрипели, и вдруг из левого отверстия сбоку от циферблата показалась маленькая фигурка. Это был крошечный рыцарь верхом на коне с длинным копьем и закрытым забралом. Следом за ним появился лев. Потом Смерть с косой и какая-то ведьма. Фигурки кружились на небольшом пространстве перед циферблатом и вскоре исчезали в правом отверстии. Наконец появилась двойная фигурка жениха и невесты. Они оба были одеты в свадебные костюмы, но, когда я присмотрелся к их лицам, то вздрогнул от неожиданности. Из головных уборов этой пары выглядывали голые черепа. Пустые глазницы и черные провалы вместо носов должны были, наверное, олицетворять какую-нибудь аллегорию, но мне в этот момент просто стало не по себе. Жуткая парочка покружилась перед нами и потом следом за остальными исчезла в пыльных недрах этих странных часов.

– Любовь, – сказала Паола и протянула мне половинку уже очищенного апельсина. – Хочешь?

Я автоматически взял апельсин из ее рук.

– Вкусный? – спросила она.

– Да, – ответил я. – Очень вкусный.

– Свадьба не будет, – снова повторила она. – Я не поедешь в Россию.

* * *

Когда я вышел из дома, мне пришлось зажмуриться. Из-за яркого солнца даже трава не казалась больше зеленой. Все вокруг сияло ослепительной белизной. На глаза мне тут же навернулись слезы. Я прикрылся рукой и на мгновение замер, привыкая к этому полуденному кошмару. Ощущение было такое, как будто вошел в жарко натопленную парилку, где какой-то идиот включил еще тысячу мощных прожекторов.

Однако со всех сторон долетали звуки веселья. Народ развлекался как мог. Старушки оккупировали лужайку и с радостным смехом гоняли молотками деревянные шары. Глядя на них из-под прищуренных век и утирая слезы, я дал себе клятвенное обещание никогда в своей жизни больше не играть в крокет.

Чуть поодаль, на противоположной стороне лужайки Маттео раскачивал на больших качелях Марину. Закидывая назад голову, она что-то кричала и старалась взлететь как можно выше. Я вдруг представил себе, что качели внезапно отвязываются, и эта девушка пулей летит ногами вперед через всю лужайку. Судя по размаху, она должна была перелететь через старушек и рухнуть где-то в районе большого розового куста.

«Точно костей не соберет», – подумал я и тут же поймал себя на мысли, что, может быть, так было бы лучше для всех.

Хозяин дома по-прежнему сидел с ПП и загружал его на английском. Ну почему я в институте не изучал языки? Ходишь теперь как остолоп – ничего не понятно. Марина-то, интересно, где успела так нахвататься?

Сережа сидел за одним столиком с Бонкомпаньи. Они, видимо, о чем-то спорили, а суетливый Дима им быстро переводил. Слава Богу, оказывается, не я один тут такой тупой. Рядом с ними, подперевшись локтем, скучала красивая Амбра. Даже с таким лицом как

сейчас, когда она умирала от скуки, она все равно была очень красивая.

«Марине до нее далеко», – сказал я себе, но сам почувствовал, что прозвучало это не очень уверенно. – «Как до Пекина раком».

Проморгавшись наконец, я увидел за их столиком свободное место. Бонкомпаньи убрал свою руку со спинки незанятого стула, когда я к ним подошел. В этот момент он о чем-то увлеченно говорил, поэтому не обратил на меня никакого внимания. Просто кивнул и, не останавливаясь, продолжал молотить дальше. Амбра наоборот оживилась. Кокетливо улыбнувшись, она жестом спросила у меня, буду ли я что-нибудь пить. Я почему-то подрастерялся, и не сразу сообразил, что ответить, а она тем временем повела себя как хозяйка. Я даже глазом не успел моргнуть, как она уже наливала мне апельсиновый сок. У меня во рту все еще стоял приторный вкус апельсина, который я съел вместе с Паолой, но я сделал вид, будто это было как раз то, чего я хотел больше всего на свете. «Лед хотя бы погрызу, – подумал я. – Может жажда сама пройдет».

Пока Бонкомпаньи говорил на своем языке, Сережа, не отрываясь смотрел в ту сторону, где качалась Марина. Честно признаться, мне не очень понравился его взгляд.

Дима по этому поводу тоже заметно напрягся. Он краем уха слушал, о чем говорил итальянец, а сам посматривал то на Сережу, то на Марину, то на меня. Каждый раз как он смотрел в мою сторону, в его глазах полыхал огонь осуждения. Дима явно не одобрял моего бездействия. Но что я мог сделать? Подойти и дать в ухо бедному Маттео?

Нет, в этом поезде машинистом была Марина. Я только переводил стрелки.

Да и то, когда меня об этом просили.

Старичок наконец замолчал, и мы все посмотрели на Диму. Он сделал серьезное лицо и начал переводить:

– Синьор Бонкомпаньи говорит, что Сергею, разумеется, видней, поскольку он сам является представителем русского народа, но лично ему, как человеку старому, опытному и повидавшему, все-таки кажется, что обвинять во всех бедах русский национальный менталитет было бы не совсем осмотрительно.

– О чем он говорит? – спросил я.

– Он говорит, что мы не такие тупые, как кажемся, – ответил Сергей.

– Это радует. Слушай, а минералку уже всю выпили?

– Не знаю. Вон на том столе, похоже, осталась. Ты где был?

– Ну, вы будете слушать или нет? – возмущенно сказал Дима. – Я еще не все перевел.

– Не надо больше переводить, – махнул рукой Сережа. – Все и так уже ясно. Скажи ему, что русские жили и будут жить в говне. А, главное, скажи, что им это нравится.

– Интересный у вас разговор, – сказал я и встал, чтобы принести себе минеральной воды.

– Синьор Бонкомпаньи считает, что жизнь среди экскрементов никому не может понравиться, – перевел через минуту суетливый Дима. – Он говорит, что вы, наверное, чем-то расстроены. Иначе вы бы не стали обижать целый народ.

– Еще как расстроен, – отозвался Сережа. – Он ведь родился в Италии, а мы в России. Где уж тут не расстроиться? Ты как ему слово «говно» перевел?

– А мне Италия надоела, – сказал я. – Жарко у них тут.

– Еще он говорит, – продолжал Дима, – что народ, который дал миру Толстого, Бродского, Рахманинова и многих других …