Год потопа

Этвуд Маргарет

Я улыбнулась Люцерне — нейтрально, как нас учили улыбаться клиентам. Я думаю, она меня узнала, но отмахнулась от меня, как смахивают пушинку с одежды. Не то чтоб мне очень хотелось ее видеть или общаться с ней, но мне было ужасно неприятно, что она тоже не хочет меня видеть и слышать. Когда твоя родная мать делает вид, что тебя нет на свете, чувствуешь себя так, словно тебя стирают с лица земли.

В этот момент я поняла, что не могу оставаться в «НоваТы». Мне нужно было оторваться от всех — от Аманды, от Джимми, от Люцерны, даже от Тоби. Я хотела стать совершенно другим человеком, не быть никому обязанной и чтобы мне никто не был

ничем обязан. Никаких ниточек, за которые меня можно было бы дергать. Никакого прошлого. Никаких вопросов. Я уже устала задавать вопросы.

Я нашла визитку Мордиса и написала Тоби записку, в которой благодарила ее за все и объясняла, что поличным причинам не могу больше оставаться в «НоваТы». У меня еще был тот пропуск, по которому я ходила к Аманде, поэтому я ушла тут же. Все было разрушено, погублено, и для меня нигде не было безопасного места; а если уж мне суждено находиться в опасном, то пусть меня там хотя бы ценят.

Я добралась до «Чешуек», и мне пришлось долго уговаривать вышибал: они не верили, что я действительно хочу там работать. Наконец они позвали Мордиса, и он сказал: ну конечно, он меня помнит, я та маленькая танцовщица. Бренда, верно? Я сказала, что да и что он может называть меня Рен — до такой степени я уже с ним освоилась. Он спросил, хорошо ли я подумала, и я сказала, что да. А он предупредил, что я обязана буду отработать определенный срок, потому что клуб потратит деньги на мое обучение. Готова ли я подписать контракт?

Я сказала, что, может быть, я слишком грустная для этой работы: ведь, наверное, они ищут веселых и общительных девушек? Но Мордис улыбнулся, блестя черными глазками, похожими на блестящие муравьиные головки, и сказал:

— Ах, Рен. Любой человек слишком грустен для чего бы то ни было.

54

Так я все-таки начала работать в «Чешуйках». В каком-то смысле это было облегчением. Мне нравилось работать под руководством Мордиса, потому что ясно было, чего он хочет и как ему угодить. Я чувствовала, что с ним я в безопасности. Наверное, потому, что он заменил мне отца в каком-то смысле, ведь никакого другого отца у меня не было: Зеб исчез, растаял, как туман, а родной отец мной не очень-то интересовался, да и вообще умер.

А вот Мордис говорил, что у меня настоящий, неповторимый талант: я — воплощение чужих снов, в том числе самых порочных. Я была счастлива, что наконец у меня хоть что-то хорошо получается. У меня были и другие обязанности, не очень приятные, но акробатические танцы на трапеции я любила, потому что, когда висишь на трапеции, тебя никому не достать. Порхаешь в воздухе, как бабочка. Иногда я воображала, как Джимми на меня смотрит и думает: «На самом деле это ее я любил всю жизнь, а не Вакуллу Прайс, не Линду-Ли, не какую-нибудь другую девушку, даже не Аманду». И еще я воображала, что танцую только для него.

Да, я понимаю, насколько это было бессмысленно.

После перехода в «Чешуйки» я разговаривала с Амандой только по телефону. Она часто и надолго уезжала — заниматься своими инсталляциями. Да я и не хотела видеться с ней живьем. Мне будет неудобно из-за Джимми, а она почувствует это и спросит, в чем дело, и мне придется соврать или рассказать ей всю правду. А если я ей расскажу, она рассердится, или ей просто будет любопытно, или она решит, что я дура. В некоторых вещах Аманда была безжалостна.

Адам Первый,

помнится, говорил, что ревность — разрушительное чувство. Это часть неизгладимого наследия австралопитеков, с которым нам приходится жить. Ревность пожирает человека изнутри и омертвляет его Духовную Жизнь. И еще ревность порождает ненависть и заставляет человека причинять зло другим. Но я совершенно не хотела никакого зла Аманде.

Я пыталась представить себе ревность в виде желто-бурого облака: вот оно бурлит во мне, а теперь выходит через нос, как струйка дыма, каменеет на лету и падает на землю. Но тут мне каждый раз невольно представлялось, что из камня вырастает куст, покрытый ядовитыми ягодами.

Потом Аманда порвала с Джимми. Она мне об этом сообщила, но не прямо. До того она рассказывала мне о своих инсталляциях на открытом воздухе. Серия называлась «Живое слово». Аманда рассказывала, как выкладывает гигантские буквы, а потом с помощью биоформ заставляет их появляться и пропадать. Совсем как в детстве, когда она выписывала слова сиропом и муравьями.

— Я уже дошла до пяти и даже шести букв. Теперь могу писать плохие слова, — сказала она.

— То есть неприличные? Как «говно»?

— Гораздо хуже, — засмеялась она.

— Матерные? Как слово на букву бэ?

— Нет. Как «любовь».

— Ох. Значит, с Джимми у тебя не вышло.

— Джимми — несерьезный человек.

Я поняла, что он, наверное, ей изменил или что-нибудь такое.

— Я тебе сочувствую, — сказала я. — Ты на него очень сердишься?

Я старалась, чтобы она не услышала, какой у меня счастливый голос. «Теперь я могу ее простить», — думала я. Но на самом деле прощать ее было не за что, ведь она не нарочно.

— Сержусь? — переспросила она. — На Джимми невозможно сердиться.

Я не поняла, что она хочет сказать, потому что я, конечно же, была сердита на Джимми. Ужасно сердита и зла. Хотя все еще его любила.

Я подумала: может быть, это и есть любовь. Когда сердишься на кого-нибудь.

Вскоре после этого в «Чешуйки» начал ходить Гленн. Не каждую ночь, но достаточно часто, чтобы заработать право на скидку. Я не видела его со «Здравайзера» — все это время он с прочими мозговитыми учился в институте Уотсона-Крика. Но теперь он стал большой шишкой в корпорации «Омоложизнь». Он не стеснялся хвалиться, хотя у него это звучало скорее констатацией факта, как другой человек сказал бы: «Дождь идет». Я урывками слушала его разговоры с Большими Шишками и разными инвесторами и узнала, что он заведует каким-то важным проектом под названием «Пародиз». Для этого проекта построили специальный купол, с подачей воздуха и учетверенными мерами безопасности. Гленн подобрал команду из лучших мозгов человечества, и они работают над проблемой день и ночь.

Над чем именно они работают, Гленн сообщал очень туманно. Он употреблял слово «бессмертие» — в «Омоложизни» бессмертием интересовались уже давно. Речь шла об изменении клеток, о том, как сделать, чтобы они не умирали. Гленн говорил, что за бессмертие люди готовы платить огромные деньги. Раз в пару месяцев он заявлял, что они совершили колоссальный прорыв, и чем больше было прорывов, тем больше денег ему удавалось выпросить на проект «Пародиз».

Иногда он говорил, что работает над величайшей проблемой человечества — над людьми, их жестокостью и страданием, их войнами и нищетой, их страхом смерти.