Год спокойного солнца
Шрифт:
Она спросила это несколько торопливо, словно уже собиралась уходить, и вдруг вспомнила, что даже не поинтересовалась его делами, а долг вежливости этого требовал.
— Нет, я матросом плавал на теплоходе по Иртышу, по Оби. Мне врач посоветовал прервать учебу и поработать на свежем воздухе.
— Хорошее средство, — кивнула она и снова внимательно посмотрела на него. — Вид у тебя вполне здоровый. Теперь опять учиться?
— «Сталинскую науку» я уже прошел, — горько пошутил он, намекая на название университетской многотиражки. — Работать пойду. В газету.
— А учеба? — настаивала
— Там видно будет, — ответил он неопределенно. — Это не горит.
— Ну как же! — удивилась она. — Сейчас без образования — никуда. А тебе свою жизнь устраивать надо.
Разговор ушел куда-то в сторону от главного, что волновало его, и Марат с робкой мольбой снова спросил ее:
— Давай вместе, а, Нат?
Засмеявшись принужденно, она произнесла со школы знакомый стих:
— «Но я другому отдана и буду век ему верна».
Бес упрямства еще сидел в Марате, толкал на безрассудство. Он готов был на все.
— Наташа, ты подумай только, на что обрекаешь себя! С нелюбимым жить только потому, что так вышло… Да он… — С губ уже готов был сорваться самый веский аргумент — рассказ о том, как официантка гналась за Кириллом на привокзальной площади… Наташа должна была ужаснуться и возненавидеть мужа, с этой минуты она уже не смогла бы с ним жить, и не поехала ни в какую Туркмению, осталась бы здесь, а Марат уж постарался бы, чтобы… Но Кирилл был ее мужем! Как же мог Марат обливать его грязью, как мог он совершить это бесчестье! Однако запал уже нельзя было загасить, не мог он остановиться — и, сам понимая, что говорит глупость, Марат выпалил страстно, будто заклиная ее. — Да ты же только что целовалась со мной! Как же после этого…
Под ее ироничным, насмешливым взглядом он умолк и сник, чувствуя, как запылали щеки, уши, лоб.
— А с Кириллом? — тихо, со снисходительной улыбкой спросила она. — По-твоему, я с ним в «ладушки» играю?
И то, что она сказала, и этот безжалостный взгляд, и улыбка ее сразили Марата. Он встал и на непослушных ватных ногах побрел прочь, но вспомнил о своем словаре, вернулся, не глядя на нее, взял книгу со скамьи и снова поплелся к выходу.
Наташа не окликнула его, не вернула, не пошла за ним, осталась одна сидеть на скамейке.
Он пришел к себе разбитый. Хозяйка, у которой снял комнату, встревоженно спросила, не заболел ли, Марат только головой качнул. Завалился на кровати, не раздеваясь, не выпуская из рук словаря, и почти мгновенно уснул. Проснувшись среди ночи, увидев в постели книгу, стал торопливо листать ее и, наткнувшись на слова, созвучные с именем Наташи, остановился, стал мучительно вникать в их неясный, уплывающий смысл, ничего не понял, но магия этих слов беспокоила его долго. В ту ночь он и вложил в словарь ленинградский свой рисунок, ни разу не раскрыв до поры. А раскрыв, снова пережил ту их встречу, испытав — в который уже раз — потерю Наташи. С болью смотрел он на рисунок и видел как бы сквозь него и сквозь время далекую детдомовскую Наташку, задорно улыбающуюся на берегу Салара, такую молодую и такую недоступную, уверенную в том, что не забудут ее и будут восхищаться ею, влюбляться в нее. Память хранила ее, такую, в сердце. Но происходила метаморфоза, менялись черты лица, что-то неуловимое менялось во всем
В редакционном студеном коридоре Марат столкнулся с высоким костлявым человеком в шинели и ушанке.
— Я рисунок принес, — робея, сказал Марат. — Кому показать?
— Рисунок? — человек смерил его спокойным изучающим взглядом. — А ну-ка.
Марат достал из-под ватника альбом и нерешительно протянул незнакомцу. Тот, стоя, полистал, пожевал губами, снова бросил на Марата изучающий взгляд, в котором уже и живое любопытство было, и толкнул ближайшую дверь:
— Заходи.
В комнате было холодно, все сидели в полушубках и шинелях. Сквозь заледенелое окно был виден угол Зимнего.
— Посмотрите, ребята, — сказал костистый. — По-моему, здесь что-то есть.
— Николай Семенович опять талант открыл! — простуженным голосом отозвался один из сидящих. — Поглядим. Давайте-ка все коллегиальность соблюдем.
Журналисты сгрудились над столом, стали рассматривать рисунки. Марат видел только спины и затылки.
— А это что за качели? — спросил тот, с простуженным голосом.
Его товарищи расступились, Марат подошел, глянул и пояснил:
— У мастера ноги распухли, он на катер забраться не может, вот и поднимают краном, чтобы работами руководил.
Все оживились, переглянулись, а Николай Семенович попросил:
— Ты поподробнее. Кто этот мастер? Где дело происходит?
— Где… — смутился Марат. — Да у нас на заводе, в сборочном цехе. Мастер Михайлов Гаврила Иванович. Между прочим, замечательный человек. Ночью в цех зажигалка попала, стропила загорелись, так Гаврила Иванович на крышу полез, руки пожег, а загасил. Он старый уже, пятьдесят три года, тяжело ему, конечно, не то что нам. Да еще ноги опухли. Но он не сдается, работает. Его рабочие на руках переносят, когда нужно. И качели вот сделали. Поднимается на верхотуру и смеется: в детство, говорит, ударился.
— Любишь мастера? — спросил Николай Семенович.
— Его у нас любят, — ответил Марат. — Он же совсем один остался. Я вот тоже один, но я что, у меня вся жизнь впереди, а ему тяжело. Сын на Пулковских высотах погиб, а жену перед самым Новым годом на Охтинское кладбище отвез. Вместе мы и отвозили. Но это не главное, главное — он все силы производству отдает, все для фронта, все для победы.
Сказав эту фразу, он совсем смутился, покраснел к опустил глаза.
— А тебе сколько же лет? — поинтересовался Николай Семенович и предложил: — Да ты садись, сейчас ноги беречь надо, тебе еще по жизни ходить да ходить.
Ему подвинули стул. Марат сел, снял шапку, пригладил непослушные жесткие волосы.
— Мне шестнадцать уже, — ответил он с достоинством, — у меня и паспорт есть.
— Ты рисовать учился?
— Кружок у нас в детдоме был…
— Так ты еще и детдомовский.
— Из Ташкента я, — вдруг обидевшись, насупился Марат. — Меня в Москву на Всесоюзную сельскохозяйственную выставку послали, за активное шефство, а я на воскресенье в Ленинград решил съездить, а тут война…
Он сочувствия ожидал, а журналисты неожиданно развеселились.