Год в поисках "Ва". История одной неудавшейся попытки стать настоящей японкой
Шрифт:
Я уже договорилась встретиться в Осаке с Джерри, но меня трогает, что они хотят меня проводить… Я объясняю, что не могу остаться, но с удовольствием приглашу их на ужин до отъезда.
«Нет. Ты должна лично отдать мне ключ».
«Я поставлю сигнализацию и оставлю ключ в доме, там, где запасной». Я всегда так делаю, когда ухожу и никого нет дома.
«Лично!»
И тут я вдруг все понимаю. «Вы что же, думаете, что я могу вас обокрасть?»
Ледяная улыбка. «Возможно».
Я вдруг чувствую, что сейчас расплачусь. В этом меня еще никто не обвинял. Она превзошла все грани дозволенного.
«Вы не хотите взять свои слова обратно?» — осторожно выговариваю я.
«Нет».
Через час мои вещи собраны. Простыни, полотенца, кухонные тряпки,
Я толком не знаю, куда еду, но тут в окне поезда возникают высокие горы долины Кисо, густо поросшие соснами. Выхожу на станции Цумаго, в старинной деревушке, где мы с мамой провели чудесный летний день. Кажется, что это было в прошлой жизни. Помню, как мы ели спелые помидоры и крекеры и подставляли головы струям водяной мельницы, чтобы хоть немного охладиться… А сейчас воздух колючий и холодный. Последние зеленые травинки покрылись серебристым инеем. Темнеет рано, но у меня нет желания селиться в гостинице, кланяться хозяйке, пить бесконечный зеленый чай и притворяться, будто мне приятен бессмысленный разговор. Я ступаю на старую почтовую дорогу и иду в горы.
Путь предстоит тяжелый, а я уже чувствую усталость — не от физического напряжения, а от усилий сдержать эмоции. В голове пульсирует боль, возникшая так давно, что я уже не помню. У меня нет ни теплой одежды, ни фонарика, который осветил бы путь в неровных скалах. Сквозь деревья ко мне тянутся щупальца серо-голубого света, постепенно исчезающие в темноте. Загораются яркие холодные звезды. Под ногами трещат замерзшие сухие листья.
И тут грудь и голова вдруг наполняются воздухом, точно лопнули сжимавшие их железные обручи или корсет. Точно так же я чувствовала себя, развязав тугой хатимаки в конце фестиваля. Гнев и беспомощность отступают. Безлюдное пространство вокруг возвращает мне способность дышать свободно.
Рюкзак прилип к спине под тяжестью 10000 шагов. Ноги ноют от восхитительной боли. Я слышу журчание полузамерзшего ручья, шуршание листьев под лапками маленького зверька. Вот и та самая водяная мельница. Сев на берегу, подставляю пальцы ледяным струям.
Я уверена, Гэндзи сто раз пожалел о той минуте, когда не подумав поднял руку и вызвался пригласить незнакомку в свой дом. Он точно по неосторожности привел в семью большого, добродушного, но совершенно невоспитанного дворового пса.
Очень многие качества Гэндзи вызывали у меня восхищение, но больше всего я любила его смех. Смеясь, он откидывал голову и забывал обо всем на свете. Такой заразительный, совершенно беззастенчивый, счастливый смех — было в нем что-то совсем неяпонское. Гэндзи часами, нить за нитью помогал мне распутывать клубок японского этикета — самостоятельно я бы запуталась в нем, как котенок
Он покупал мне детские книжки, чтобы я училась читать по-японски. В электричке уступал место старушкам. И всегда следил, чтобы мама в дождь не выходила без зонтика.
В японском языке с десяток слов со значением «друг», но все они предполагают какую-либо иерархию: старший школьный товарищ, младший коллега по работе и так далее. Я понимаю, что Гэндзи пришлось приложить немало усилий, чтобы переступить через пропасть между нами — через разницу в возрасте, социальном статусе и поле. Он — невероятно успешный мужчина со связями, на самой верхушке общественной лестницы, богатый, воспитанный в традиционной системе ценностей, а я? Сделала карьеру, но денег так и не заработала, прямолинейная, да еще и иностранка — по всем пунктам стою ниже его в иерархии, по законам которой он воспитывался. И все же он никогда не колебался, прежд чем представить меня друзьям и коллегам, ценил мое мнение и всегда — всегда — меня уважал.
Не квартира, не уроки дзюдо, не даже объяснения тонкостей японской культуры, а уважение — вот главный его подарок мне.
А Юкико? Она всю жизнь трудилась, чтобы достичь идеала японской женщины Воспитала двоих детей, помогла им занять хорошее положение в обществе. Без возражений годами заботилась о родителях мужа. У нее идеальный дом, она готовит лучше шеф-поворов токийских ресторанов, следит за здоровьем и весом домашних. У Юкико есть полное право рассчитывать на спокойную старость, заботу детей и безоговорочное уважение.
И тут вдруг в ее жизни появляюсь я, причем никто не спрашивает ее разрешения и одобрения. Мне 35 лет, и я не замужем. По японским меркам просто социальная аномалия. Я хожу на дзюдо с ее мужем, пока она сидит дома и готовит нам ужины. Мой приезд был оскорблением не только ее образу жизни и жизненному выбору, но самой системе, в которой она существовала.
Хуже всего, что Гэндзи уважал мое мнение и хвалил меня за успехи. Он относился ко мне как к равной в интеллектуальном отношении. Хвалил мое знание японского и спортивные достижения, обсуждал со мной глобальные проблемы, в то время как его жена стояла рядом и чистила овощи. Оказалось, он ценил во мне все то, чем, как внушили Юкико, не должна обладать японская женщина.
Юкико старательно пыталась сделать из меня нормальную женщину и, если повезет, может даже и хорошую жену. Но она не учла, что публичное высмеивание и унижения меня не трогают. Вся японская культура основана на чувстве стыда, а мне не стыдно быть такой, какая я есть.
Глава 15
Мой новый дом стоит в старом квартале в центре Осаки, в глубине узкого переулочка. Тонкостенная развалюха вплотную теснится к соседним домам. Обстановку можно охарактеризовать как «спартанский раздрай»: нет ни туалетной бумаги, ни соли; под окном воют кошки, а один из соседей приезжает за полночь на ревущем мотобайке. На первом этаже сгорели две из четырех ламп, а третья только мигает. Стоит зайти в душ, и кончается горячая вода. Но в этих отнюдь не роскошных апартаментах мне живется просто замечательно. Я свалила оборудование на пол, в угол спальни, и мне не нужно за это ни перед кем извиняться. Если я забуду повесить сушиться несчастный коврик для ванной, никто не станет внушать мне, что я совершила смертный грех и навсегда останусь неотесанной деревенщиной. За все время, что я прожила в просторной квартире у Танака, я ни разу не чувствовала себя так хорошо, как здесь.
Наконец-то я сплю на нормальной кровати, которую не нужно затаскивать в чулан ни свет ни заря, два больших шага — вот и моя спальня. В углу — маленький книжный шкаф и школьная парта. В доме нет ни отопления, ни теплоизоляции, а стены такие тонкие, что сквозь бумагу просачивается солнечный свет. Входная дверь всегда открыта, и когда газовщик приходит проверить счетчик, то просто заходит без стука. На кухне нет ни микроволновки, ни духовки, ни горячей воды. На каждую комнату — по одной розетке и по одной лампочке. В гостиной на втором этаже есть балкон, где едва помещается стиральная машинка и сушка для белья. Зимой машинка замерзает и работает только в солнечные дни, когда как следует оттает. До соседского балкона легко дотянуться рукой, а до того, что через улицу, можно доплюнуть. Но у моей комнаты есть одно бесценное достоинство, которое с лихвой возмещает все изъяны: если кто-то постучит в дверь, я без минутного колебания могу приказать ему убираться.
Вытащив на балкон грязный ковер из спальни, я вешаю его на перила и выбиваю каждый истертый сантиметр. Запачканную вонючую подушку запихиваю в крошечную стиральную машинку с тройной дозой порошка. Чище она не становится, но теперь хоть пахнет приятно. Я бегу на улицу, покупаю маленький напольный обогреватель — и впервые за несколько недель руки перестают болеть от холода. Грязную посуду я мою в раковине ванной комнаты и с ужасом вижу, что пластиковое сиденье унитаза покрыто странной хрустящей коркой с серо-коричневыми пятнами. Выливаю на него полбутылки дезинфицирующего средства, поддеваю щипцами и на 20 минут отправляю под горячий душ.