Год в усадьбе, Маковский Сергей

Год в усадьбе

на обложку

Маковский Сергей

Шрифт:

XIV. «Распятый Иисус… Державный Рим!..»

Распятый Иисус… Державный Рим! Скрижали битв и шелест голубиный, боголюбви гласящие глубины, зломудрие богоотступных схим! Враги, народы — вихрем грозовым: норман и мавр, монгольские лавины, гуситы, альбигойцы, гибеллины, все, попранные посохом твоим. Бред шабашей и огненный Лойола, суд милости — костры средь площадей, и в пламени костра Савонарола… Все сгинуло. Все сгинет. Казни сей что избежит? О, Матерь всех скорбей, молюсь изгнанником в дверях костёла.

XV. «Молюсь изгнанником в дверях костёла…»

Молюсь изгнанником в дверях костёла. Величий дым… И мудрость и тщета. На всём, над всем над всеми тень креста. В родной земле и холодно, и голо. Иль человек лишь прихоть произвола, и все, чему названье красота, — неверия и веры слепота в

даль запредельную святого дола? Что знаем, Господи! В веках горим и кровью жертвенной точится рана. Я чуда жду, заблудший пилигрим. В тумане ладана, в грозе органа сомкнулся круг священного обмана. Распятый Иисус… Державный Рим!

Прага — Париж. 1922–1926

AMOR OMNIA

Март Веньяминовне Абельман

На веницейском кладбище когда-то прочел я надпись: — Здесь почиет прах Лукреции и Гвидо, в небесах соедини! Господь, любивших свято. «Любовь, синьоре! — пояснил монах. — Жил Гвидо вольной птицей, да она-то была за герцогом ди Сан-Донато. Их тайну выдало письмо. В сердцах обоих заточил супруг: был зорок ревнивый герцог и душой кремень. А умерли они, спустя лет сорок, хоть жили врозь, да чудом — в тот же день». Монах умолк. И набегала тень… И древний ночь договорила морок. Он Мадонна! Сон приснился мне чудесный: как будто, по пути, я встретил вас близ Santa Carita. Был утра час, с дуэньей ты к обедне шла воскресной. Я — следом. Дверь — и с живостью прелестной ты обернулась… Синий омут глаз волшебно вспыхнул… Вспыхнул и погас, но озарил миры зарей небесной! Ах, этот взор (простишь ли ты мечте художника и дерзости невольной?) запечатлел я кистью на холсте: да светится, в нетленной красоте, безгрешный лик Владычицы Престольной моей тоской и страстью богомольной… Он О, сон обетованный, повторись! Пред образом твоим клоню колена, молюсь Единственной, над миром тлена боготворю таинственную высь. В одной мольбе слова мои слились, и не уйти от сладостного плена, — Лаура, лебедь райская, Елена, виденье вожделенное, продлись! Как льды вершин, я знаю, знаю — латы любви твоей… Но зноен Аполлон, лучи его разящие — закон, лобзанья огненного бога святы. Явись, явись! В то утро не лгала ты… О, повторись, обетованный сон! Опять молчишь, надменная синьора? Иль сердце без ответа на призыв? Или забыла сон? Иль, не забыв, раскаялась в короткой вспышке взора? Нет, не ропщу! В любви я терпелив, не отдаюсь отчаянью так скоро… Но ты молчишь. Больнее нет позора, чем эта казнь за пламенный порыв! Не знатен я. Копье свое, как жало, врагу мой пращур не вонзал в забрало, но солнце любящих в моей крови. Я беден. Пусть! Ничтожным не зови того, кому сокровищ Бога мало за тень, земную тень твоей любви. Ты прав, Мессир! Любовь — как полдень жаркий. Признаюсь ли? От солнечных лучей растаял лед… И прожурчал ручей, ручей души на языке Петрарки: Она «О, горе мне смиренной! Слишком ярки сверканья Феба, страшен зной речей — мне, в сумраке довременных ночей внимавшей лепету дремучей Парки… Дай вновь уснуть измученной рабе Всевышнего! На что она тебе? Обманет сон. Неволя жизни — пытка. И дни мои, и слезы о судьбе, за каплей капля на пергамент свитка — что жемчуга разорванная нитка». Он В немой дали небесных узорочий Творец качает мира колыбель, сквозь тьму, огонь и звездную метель — одна любовь у богоносной ночи. Туда — и дальше, к берегам земель, где тишина блаженный рай пророчит и Матерь Древняя во сне бормочет, разматывая вечную кудель! Туда — в Эдем любви, за грань вселенной, где веет Дух, начало всех начал, и нас венцом бессмертья увенчал Энтелехии свет неизреченный, — где купиной звезды благословенной светильник наш вовеки просиял! Она Хвала певцу! Рассудок ослеплен сияньями божественного лона, и поклянусь я мудростью Платона: всемудры Аристотель и Платон! Ах, царственна любви твоей корона звездоубранная, и вознесен в селенья горние наш… грешный сон, так близко от церковного амвона… И все ж боюсь, — открыться ли шутя? — что, на земле о неземном грустя, я изменить могу бесплотной яви, что грусть моя не о надзвездной славе, что все-таки я женщина, хотя… быть женщиной, как будто, и не вправе. Он Ленивый плеск, серебряная тишь, дома — как сны, и отражают коды повисшие над ними переходы и вырезы остроконечных

ниш. И кажется, что это длится годы… Скользит луна по черепицам крыш. И где-то песнь, и водяная мышь, как тень, шмыгнет под мраморные своды. У пристани заветной не спеша в кольцо я продеваю цепь. Гондола покачиваясь дремлет, — чуть дыша прислушиваюсь: вот, как вздох Эола, прошелестит в окне ее виола… И в ожиданье падает душа. Она В окно — жасмины купой озаренной, ни звука из серебряной тиши. Каналы пусты… Ночь! — как хороши узоры вод и месяц отраженный. Ночь! Я безумствую. Нет сил влюбленной, изнемогающей унять души… Эвтетрпа милая, ко мне спеши, дай сердце выплакать виоле сонной! Ах, все, что не сказала б никому, ночь! — говорю без слов ему, во тьму, в мерцающую тишину лагуны, и думаю, перебирая струны: вон там, у пристани, любовник юный внимает, ночь! — безумью моему… Он Не может море укротить прилива, унять не может сердце страстных мук. На берега нахлынут волны вдруг. Ты слышишь? — пенятся, кипят бурливо… Судьба зовет, последний чертит круг, и ждать нельзя: любовь нетерпелива и только безрассудная — счастлива. Прочь из Венеции! Со мной, на юг! Там, где-нибудь в заброшенном виллино, среди олив родного мне Урбино забыв твой герб и герцогский венец, тебе отдам всю душу наконец, — одной тебе: и кисти, и резец… И райской будет нам земля долиной. Он Доверимся созвездьям зодиака: перед постом, к восходу «Рыб», ночной у Дожа пир. Толпа зальет волной Пьяцетту… Жди условленного знака! С ватагой ряженых в чертог со мной войдет паяц. Шутник и забияка — приятель мой: где он, уж там и драка. Тогда — ко мне! Из двери потайной направо, вниз, среди переполоха вельмож и слуг. С меня бери пример: вперед, смелей — сквозь толпы скоморохов, гитан, волхвов, чертей и баядер!.. Гондола будет ждать у Моста Вздохов — без фонаря, и в маске гондольер. Она Ах, Гвидо, Гвидо, это ль искупленье? Коснулся уст божественный потир и расплескался весь. И рухнул мир. Мы — под обломками, и нет спасенья. Он знал, суровый муж, готовил мщенье… И только вышла я, покинув пир, смотрю — за мной, проворной тенью, сбир! Письмо! Была подкуплена дуэнья. А дальше? Милый! За тебя мой страх, всю ночь бессонную брожу в слезах: Совета Десяти не шутят слуги… Где ты? Спасен? Далеко ли? На юге? Иль — пойман, здесь, под сводами, в цепях — томишься о потерянной подруге? Он Послание твое слуга донес, — вручить ответ поклялся он… О, Боже! Я жив еще! Но стали дни похожи на темный бред, вся жизнь — как чаша слез. А впереди застенок и допрос: суд короток у веницейских дожей… Изгнанье? Нет. Уйду в обитель тоже — туда, в приют, где я младенцем рос. Бесцельно все в потоке мира шумном. Что дар мой без тебя? — унынье, гнет. Туда, к святым отцам — один исход! В монастыре я дружен был с игумном. Он милостив: тоску мою поймет, узнав тебя — не назовет безумным. Она Заутра я для мира умираю. Часы, как молот, бьют. B монастыре одна не сплю и плачу… На заре я принимаю постриг: дух вверяю и тело Господу. Любя, сгораю раскаянно на медленном костре, — как дым кадильный, возношусь горе, забыв о счастья, неугодном раю. И ты забудь! Не мучь души. Вернуть надежд обманутых не в нашей воле. На боль осуждены мы здесь, доколе накажет Бог… Молись! Когда-нибудь позволит Он и нам уснуть — уснуть и никогда не разлучаться боле. Он Рука дрожит, глаза мои слабы и память омрачается затменьями. Былое смутно и томит виденьями, а в кельях ждут отшельничьи гробы… Но тень твою, возлюбленной рабы Всевышнего, зову я песнопеньями, и кажутся года разлуки звеньями связавшей нас таинственно судьбы. Звезда любви все ближе, все огромнее, любви вселенской тайная звезда— На небесах тебя, земную, вспомню я, и ты со мной пребудешь навсегда. Представ Творцу, воскликну: Amor omnia! И ты, небесная, ответишь: да.

Ржевница. 1923.

ТОГО ЖЕ АВТОРА:

Собрание стихов.

Изд. «Содружества». 1905 г. СПБ.

Страницы художественной критики.

Книга первая. Изд. «Содружества», 1906 г. Книга вторая. Изд. «Содружества», 1908 г. Книга третья. Изд. «Аполлона», 1913 г.

В. А. Серов (Очерк). Изд. «Аполлона», 1915 г. Силуэты русских художников.

Изд. «Наша Речь». Прага», 1921 г.

Последние итоги живописи.

«Русск. Унив. Изд-во», Берлин, 1922 г.

Народное искусство Подкарпатской Руси.

Изд. «Пламя». Прага, 1925 г.