Год в усадьбе

Маковский Сергей

IX. «оня, коня! И крутобедрый конь…»

Коня, коня! И крутобедрый конь — ко мне: храпит и вздрагивает в мыле. Слились, взвились, умчались, закружили, — земля горит, из-под копыт огонь. И мимо, мимо колдовские были, вершины скал и топей дольных сонь, неистов конь, не сдержишь — только тронь: крылатый вихрь, клубы кремнистой пыли! Лети, нежданый друг, — скорей, скорей в полдневный край, к великому Султану! Он справедлив, полки его достану, по круче двину боевых коней и на гнездо бесовское

нагряну. Остерегись, горбатый чудодей!

X. «Дворец Султана — как морское дно…»

Дворец Султана — как морское дно: в подвалах сонных золотые руды, чеканных сбруй, клинков дамасских груды, телки Багдада, смирнское руно. Недаром чужеземные верблюды к нему протаптывали путь давно: набиты сундуки полным-полно, все жемчуг, бирюза да изумруды. Но не сокровища — на что они? — не подвиг ярости и отомщенья… Иное сердцу снилось утешенье: Занеба, дочь Султана… Ах, в те дни я жил мечтой: все помыслы мои к Занебе страстное влекло томленье.

XI. «Ты узнаешь ли? Матерью-луной…»

«Ты узнаешь ли? Матерью-луной я создана из сумрака ночного и с той поры у чародея злого ждала, томясь. И ты пришел за мной! Сильна любовь, чудесен рок земной: не для тебя ль я воплотилась снова? Перед тобой — Занеба-Меодова, возлюбленная лунной тишиной». «Люблю тебя, Занеба! Образ твой — как вешний цвет с неведомой вершины». «Как небо звездное, твой взор единый, люблю тебя, пришелец роковой». «Твой голос, нежная, как гуд пчелиный». «Твой поцелуй — как мед, желанный мой».

XII. «И пир — горой! Стоит в палатах злачных…»

И пир — горой! Стоит в палатах злачных веселья гул до утренней звезды, гостеприимны пышные сады, играет пена в хрусталях прозрачных. Заморские на золоте плоды, в алмазах слуги — рой арапов мрачных. Не молкнут здравицы за новобрачных под звуки флейт и струнные лады. Невеста милая со мною рядом. Не говорит — сияет, и тишком коснется чуть сафьянным сапожком: то пригрозит невинно-смелым взглядом, то вдруг задумалась невесть чем и вспыхивает вся, зовет к отрадам.

XIII. «Мы были с ней одни в опочивальне…»

Мы были с ней одни в опочивальне, еще нежней от лунной тишины. В сияньи затуманенной луны она казалась мне, как небо, дальней. Люблю! — блаженные лелея сны, я повторяю пламенно-печальней и грешником в дверях исповедальни дрожу пред алтарем ее весны… Но миг — что это, Боже! — посвист властный, и свет погас, и буря ворвалась: из рук моих в туманы унеслась таинственная плоть… И нет прекрасной, и лик судьбы грозит во тьме ужасный!.. И в дымах тьмы все сгинуло тотчас.

XIV. «Полуночи последние удары…»

Полуночи последние удары — часов все тот же бой и лунный свет из-за гардин, золы в камине след и на картинах — море и

корсары. И та же грусть моя, товарищ старый, незаменимый друг от юных лет… Но нет! Везде запечатлелся бред, все тайные преобразили чары. Я комнату в испуге оглянул: здесь кто-то был и холодом дохнул, у двери затаился приоткрытой. Проснулась тишина… И близко чьи-то шаги мне слышались и темный гул — откуда-то из вечности забытой.

XV. «Я вышел в ночь. Полуувядший сад…»

Я вышел в ночь. Полуувядший сад благоухал в осеребренных дымах, фонтанами аллей неисчислимых просвечивало кружево аркад… Вот и бассейн. Но призраков любимых не узнаю: дельфин и статуй ряд и стая лебедей у балюстрад — все плыло жутко в водах недвижимых. И подле женщина стояла: Тень. Ее лицо туманное сияло и взор манил… Она звала устало к себе, с собой, в потусторонний день… И подойдя: Кто ты, — спросил я, — Тень? Но в тот же миг видения не стало.

Ржевница. 1923.

Костел. Венок сонетов

Вячеславу Иванову

I. «Молюсь изгнанником в дверях костёла…»

Молюсь изгнанником в дверях костёла. Здесь ближе Бог и сердце горячей, и мертвую латынь земных речей животворит огонь Его глагола. Прохлада, полутьма, на камни пола — из окон стрельчатых снопы лучей. Распятье и ковчег, и семь свечей, Мадонны лик — над кружевом престола. О, времени святая нищета! Века, века молитв и клиры мертвых, всеискушенные жрецы Христа, тень инквизиции на плитах стертых, — хламиды королей, в пыли простертых… Величий дым… И мудрость, и тщета.

II. «Величий дым… И мудрость, и тщета…»

Величий дым… И мудрость, и тщета. Слепого Хроноса казнят обиды, — в пучинах дней ты призрак Атлантиды, племен и царств поверженных мечта! Развалин прах могильный, немота земных пустынь седые пирамиды, висячие сады Семирамиды, песками занесенная мета… Эллады сон, миродержавье Рима, развенчанный Царьград, Россия… Мимо! Все минется. За мигом миг — черта в небытие скользит неотвратимо, и любящих целует смерть в уста. На всём, над всем, над всеми тень креста.

III. «На всём, над всем, над всеми тень креста…»

На всём, над всем, над всеми тень креста. И здесь покоище: у двери храма, касаясь плитами, так строго, прямо, гробницы — вряд. И каждая плита, прощальными словами заклята, о вечности благовестит упрямо. А рядом черная зияет яма, в обитель тьмы отверстые врата. Кого-то ждут? И сердце уколола тоска щемящая… Немного дней — как знать? — и мне, взалкавшему Престола, изгнаннику, сойти под камней… И все забыть! Но вспоминать страшней. В родной земле и холодно, и голо.