Год жизни
Шрифт:
Все рассмеялись.
— Что же, товарищи, веселитесь, — серьезным тоном проговорил Николай Николаевич, — а я проведаю больного. Пойдем, Андрей. Привет, друзья!
— Николай Николаевич, а выпить? Ну, хоть четверть баночки! — метнулся вслед за нами усатый.
— Не пью, ребята, сами знаете, — отозвался Крамов уже из-за двери.
На улице мы увидели Федунова. Он тащил на себе несколько табуреток, задыхаясь от быстрой ходьбы и неудобной ноши. Николай Николаевич даже не взглянул на него.
Мы вошли
Это было большое полутемное помещение с двумя рядами сплошных нар.
Больной одетый лежал на нарах, откинув голову, и, обхватив руками живот, громко стонал.
— Как дела, Тимохин? — спросил Крамов, подходя к нарам.
Больной не отвечал, продолжая стонать.
— Рези у него в животе. Капель бы ему каких, да аптечки нету… — сказал чей-то голос с нар, из полумрака.
Хлопнула дверь, и в помещение торопливо вошел Федунов, на ходу вытирая грязным платком пот с лица.
— Врач был? — спросил, не оборачиваясь к нему, Крамов.
— Еще нет, Николай Николаевич. Утром с шофером, который питание привозил, заявку послали.
— Чем кормите больного?
— Сами знаете, — замявшись и вполголоса отвечал Федунов, — тем, что машина доставляет…
— Позор! — сквозь зубы процедил Крамов.
Потом он полез в карман, достал деньги и, протягивая Федунову сторублевку, сказал:
— Вот запомни, Андрей: самое гнусное чувство — это равнодушие к людям. А люди на Севере особые, и подход к ним нужен особый… Купишь в поселке курицу, — бросил он Федунову.
Николай Николаевич снова нахмурил брови и замолчал. Мне показалось, что он думает о том, как еще трудно здесь жить и работать людям, как много надо еще сделать для них и как виноваты те, кто забывает об этом.
— К здешним людям нужен особый подход, — продолжал Крамов, раскурив трубку, — За человеческое отношение к ним они не только гору, всю землю проткнут — от Северного до Южного полюса…
Я с большим вниманием слушал Николая Николаевича. Еще несколько минут назад мне хотелось спросить его: почему так много пьют здесь люди? Почему неодолимо влечет их к себе эта пропахшая сивухой, сырая, темная «шайба»? Почему так плохо живут люди в бараке?
Но сейчас мне показалось бестактным задавать эти вопросы человеку, так сильно болеющему за людские нужды, так остро чувствующему и понимающему людей.
Дальняя, заполярная стройка, первые, трудные недели работы, многое еще не организовано, не налажено как следует…
Я спросил Николая Николаевича, велика ли в комбинате партийная организация и много ли коммунистов у него на участке. Задавая этот вопрос, я сказал себе, что надо незамедлительно, в ближайшие же дни, стать на партийный учет.
— В отрыве мы от организации, надо прямо сказать, — заметил Крамов. — До комбината восемь километров, а зимой они на всю полсотню потянут. У меня на участке только один коммунист — я сам. А ты член партии?
— Кандидат, — ответил я.
— Ну, зайдешь в комбинат к Сизову, станешь на учет.
На крыльце домика я увидел невысокого, полного человека. Он был немолод, лет пятидесяти; на одутловатом, нездорово-бледном лице его лежала сетка тонких красных прожилок.
— Вы меня вызывали? — спросил этот человек Николая Николаевича.
— Да, товарищ Хомяков, еще вчера. Пройдите в комнату.
Я понял, что предстоит деловой разговор, и, чтобы не метать ему, сказал:
— Я погуляю немного, Николай Николаевич.
Крамов не возражал. Он прошел в дом следом за Хомяковым, а я двинулся по краю площадки к горе, размышляя о всем виденном и слышанном за этот день.
Фигура Николая Николаевича Крамова стояла передо мною во весь рост. Он представлялся мне в военной форме, таким, как был снят на фотокарточке. Я видел его в кругу солдат, слушающих своего командира, не сводящих с него глаз, видел, как он поднимает людей в бой, в атаку. Я не знал, за какой подвиг вручил ему награду генерал, но подвиг этот, конечно, был замечательный, героический…
«Вот таким и должен быть друг, старший товарищ, учитель, — говорил я себе, — Такому хочется подражать, для такого ничего не пожалеешь!»
Когда я возвращался, из раздумья меня вывел резкий голос Крамова, доносящийся из открытого окна.
— Вы тряпка, вы совершенная тряпка! — громко и раздельно говорил Николай Николаевич. — Вас недаром сняли с Карамского туннеля. Не оправдывайтесь! Если вы еще раз позволите себе сделать что-либо подобное, разговор будет иной. Поняли?
Я остановился. Войти в такой момент в комнату было бы просто бестактно.
Тихий и робкий голос ответил:
— Это больше не повторится, Николай Николаевич, даю вам слово…
— У вас не может быть твердого слова, — прервал его Крамов, — вы тряпка! И поймите: этот туннель — ваше последнее прибежище. Идите, Хомяков!
Я поспешно завернул за угол дома, чтобы не встретиться с Хомяковым, и вошел в комнату только после того, как хлопнула наружная дверь.
Крамов, заложив руки в карманы и попыхивая трубкой, ходил по комнате из угла в угол. Он внимательно поглядел на меня.
Не знаю, может быть, по моим глазам он угадал, что я слышал часть его разговора с Хомяковым, во всяком случае он спросил напрямик:
— Небось слышал разговор по душам?
— Кто он, этот человек? — спросил я в свою очередь.
— Хомяков, сменный инженер. Странная штука человеческая судьба! Мы, конечно, не фаталисты, рок и прочая мистика нам не ко двору, но есть все же что-то неотвратимое в судьбах иных штрафников.
— Вы имеете в виду этого Хомякова?