Год жжизни
Шрифт:
С этим ничего не поделаешь. Пришлось отказаться от ритуала.
Новая книга будет написана в стиле «Рубашки» или она биографическая?
Она точно не биографическая в смысле описываемых в ней фактов. Но факты значения не имеют. Все переживания не вымышленные. А написана она будет как «Рубашка»…
И вот ещё такие вопросы: пишу ли я по плану или как снизойдет? Как много я пишу в день или пишу по вдохновению? Можно ли научиться писать, и учат ли этому?
Считаю, что слово «вдохновение» — что-то очень непрофессиональное. Не знаю, что такое вдохновение.
А когда-то, когда занимался своим маленьким студенческим театром, вдохновение у меня было. Тогда я к себе очень внимательно прислушивался и очень себя любил.
Вот ещё какой вопрос: почему я живу в Калининграде?
Интересно, почему возникает такой вопрос? И интересно, в каком нужно жить городе, чтобы этот вопрос не возникал? Наверное, в Москве.
Живу, потому что нравится. Я с рождения житель провинциального города. Областной центр для меня — естественная среда обитания. К тому же Калининград достался мне не по факту рождения, я сам выбрал этот город и живу. С Москвой нет никаких противоречий. Никогда не участвую в провинциальных разговорах, в которых ругают Москву. Наоборот. И новый роман будет очень московский — но живу в Калининграде.
Может ли счастливый человек писать стихи или прозу?
Если удастся выяснить, что такое счастье, и мы сможем договориться со спросившим об этом понятии, смогу ответить и на этот вопрос.
Ещё два вопроса, которые формируются в один. Они связаны с тем, что я часто отказываюсь от интервью. Кому и когда я даю интервью? Чего больше всего не люблю в журналистах?
В основном, я даю интервью тогда, когда считаю, что есть повод. Вот перед выходом новой книги буду давать много интервью. Когда же профессиональной причины нет, я от этого воздерживаюсь. Комментировать политическую, культурную жизнь страны, светские события и жизненные процессы в целом мне неинтересно, и уж точно это не моё дело. К тому же во время интервью «обо всём» нужно отвечать на вопросы, ответы на которые журналистов не интересуют.
В журналистах чаще всего видна невероятная поверхностность. И уверенность в том, что они могут обо всём судить. Вообще обо всём! Правда, далеко не все журналисты такие. Я знаю и глубоких, и тонких, и чувствительных. Но в основном всё-таки это те, которые судят обо всём. А ещё есть журналистский пафос. Много в журналистах ужасного… Но когда я приезжаю в какой-то город впервые, всегда провожу пресс-конференции, никогда на них не опаздываю и стараюсь отвечать на все вопросы. И ещё стараюсь сделать так, чтобы пресс-конференция была содержательным часом жизни. Хотя и знаю, что большая часть разговора не попадет ни в какие местные газеты. И часто после приятного и доверительного разговора читаю на следующий день исключительно гадкий комментарий. Но по этому поводу я научился не переживать.
Было ли мне неудобно в первый раз раздеться на спектакле «ОдноврЕмЕнно»?
Ни капельки. Во-первых, раздевался не я, а персонаж. Во-вторых, в этом была художественная необходимость. В-третьих, перед этим актом я всё объяснил. А к своей внешности в одежде и без одежды я отношусь очень спокойно.
Как отношусь к распространению моих спектаклей в Интернете? С удовольствием.
И, наконец, самый последний вопрос на сегодня. Этот вопрос мне дорог. Комфортно ли мне жить в наше время, и ощущаю ли я его своим?
Я его ощущаю абсолютно своим. Я люблю своё время. Его любить очень непросто, но совершенно уверен, что пока удаётся его любить, удаётся быть современным художником. Удается быть точным. Как только не хватит сил любить время, в котором живу, стану от этого времени отдельным и, видимо, старым. Но комфортным я наше время не считаю.
Мне кажется комфортным время конца XIX и самого начала XX века. Хотел бы быть морским офицером в то время. Но это так мне кажется. Скорее, я хотел бы побывать в том времени. Хотя бы недолго. И в пятидесятые годы в Америку хотел бы, побыть адвокатом типа Перри Мейсона. Или владельцем джаз-клуба в Сан-Франциско, и чтобы вокруг только девушки пин-ап. Многие времена мне кажутся комфортными, а люблю наше, другого-то не будет.
Гена, Гена!
Ещё с утра хотел написать что-то забавное…
Никак не могу прийти в себя. Такое горе!
Как-то осенью мы довольно долго с ним говорили про автомобили. Он говорил, что его вполне устраивает «Гольф». С уверенностью могу сказать, что он не был за рулем ни пьян, ни… Он был очень ответственным и точно не выпил бы за рулем. Спешил, наверное…
Гена при знакомстве очень удивил меня тем, что вёл себя даже застенчиво. Я помню, как в первый раз ехал к ним на передачу. Я волновался, боялся таких шуток, с которыми мне не справиться. А Гена вёл себя уважительно, почтительно и даже застенчиво. В нём чувствовалась настоящая мужская сила. Он не маленького роста мужик, можно сказать — здоровяк. Меня удивило тогда, что у него на рабочем столе был идеальный порядок, и только стояла в рамке свадебная фотография.
А когда мы вели с ним «Максидром», он меня очень успокаивал. Для него-то ведение больших мероприятий было делом привычным, а для меня — экстремальным.
Когда они ушли на «Маяк», Гена придумал звонить мне по утрам в разные города, где у меня проходили гастроли. Я ждал его звонков, придумывал что-нибудь остроумное, с ним всегда получался диалог. А какие нежные были у него отношения с женой!
Мы мало встречались, но могу его назвать другом. И земляком могу назвать: он же наш, сибиряк. Сильный, несуетливый, подробный и смелый человек.
Скорблю очень. Горжусь тем, что он ходил ко мне на спектакли и любил их. Он что-то обязательно придумал бы новое в своей профессии. Обязательно бы нас удивил и порадовал. Его дочери будут гордиться своим отцом.
Не знаю, что ещё сказать. Горе! Беда! Непоправимая беда!
Советую тем, кто относился к его творчеству и к нему с сомнением, отбросить эти сомнения. Погиб бесспорно прекрасный, азартный, творческий и талантливый человек.
Гена, Гена!
Скорблю.