Годин
Шрифт:
5 ноября 1977 года умер Алексей Стаханов, знаменитый на весь мир шахтер – зачинатель массового движения новаторов производства в Советском Союзе, Герой Социалистического Труда…
Учреждено звание „Народный учитель СССР“…»
Шорох за спиной и такой болезный пинок прямо в копчик:
– Зачитался-таки, интеллигент, твою мать! А кто работать будет?!
Вернулись те же двое. На этот раз – правда, зачитался, проворонил. Молча сносил удары по лицу и телу. Один, второй, третий…
– Улыбается, гад! Он над нами смеется!
А Годин, спокойно пропуская болезненные удары, просто думал о бабушке, о Зине, о Кате, о советском атомном ледоколе «Арктика»
– Ничего, он у нас скоро так посмеется, так посмеется!
Осталось три ночи…
«Ко всему!»
На следующий день Годин работал в кузнице, оборудованной в ремонтной части. Прапорщик-кузнец в грубой робе выковывал какую-то деталь то ли для танка, то ли для дачи кого-то из командиров. Алексей подметал окалину, таскал уголь, а то качал меха, засматриваясь на огненную работу. Твердая сталь, раскрасневшись, побелев, становилась мягкой, податливой. Прапорщик бил то большим молотом, то малым, и металл поддавался, принимал форму, которой добивался кузнец. Годин не мог оторвать взгляда от стальной метаморфозы. С таким же восторгом он смотрел в Потаповке на консервную банку, в которой на костре плавился, превращался в жидкость твердый свинец, на кальций, во время школьного факультативного занятия бегавший по воде и превращавшийся в ничто – в дымок.
Перед обедом в кузницу заглянули щербатый и прыщавый, кивнули в сторону Година:
– Работает?
Прапорщик равнодушно пожал плечами:
– Работает.
– Ну-ну, – прыщавый «дедушка» бросил дымящийся «бычок» к ногам Година, посмотрел на него: – Денег достал?
– Нет…
– Смотри, мы тебя предупредили…
Кузнец все так же продолжал заниматься своим делом. Бил молотом по наковальне. Незлобно матерился, когда сталь не хотела гнуться, ложиться по нужному профилю.
В эту ночь увели очередного «духа». У Година оставалось еще два дня. Он хотел спать, но не засыпал. В полусне-полубреде размышлял о том, что можно выковать меч на кузнице и перерубить всех «дедушек» в туалете. Кровью забрызгать стены, залить пол. Чтобы в густой красной луже плавали обрубки щербатого, прыщавого и остальных пятерых «дедов»-садистов.
Днем, однако, мозг начинал работать вполне здраво. Алексей вспоминал синюю папку и, конечно, думал о том, что, может быть, напрасно бросил институт. Перебивался бы себе там с «тройки» на «тройку» и как-нибудь закончил бы. Потом как-нибудь отработал бы в школе три года «молодым специалистом» и как-нибудь жил дальше. Как-нибудь…
Нет, «как-нибудь» прожить жизнь его не устраивало. Но, с другой стороны, «как-нибудь» – это все же не постоянный голод, холод, недосыпание, грязная работа, унижения. «Какая-никакая» – хоть и какая-никакая, но все-таки человеческая жизнь. А человек ли он здесь сейчас? Или действительно всего лишь «дух»? «Дух» – кто-то очень точно дал определение существованию молодого солдата.
Очень хотелось жить нормальной, полноценной жизнью. Годин смотрел на то, что происходит вокруг, и понимал, что бороться нет смысла: «деды» сильнее и, главное, сплоченнее. Физически и морально слабые «духи» объединяться не хотят, терпят и пережидают. Мечтают стать «дедушками», чтобы, в свою очередь, самим бить молодых солдат, отыграться на новых «духах» за свои унижения, недосыпания, недоедания.
Алексей никого не хотел бить и не хотел, чтобы били его. И помочь ему некому. Годин уже знал, что офицеры сделают все, чтобы замолчать, замять любой конфликт, происшествие.
В части, конечно, была комсомольская организация. Там занимались тем же, чем и в школе и в пединституте: ставили вновь прибывшего комсомольца на учет, брали членские взносы, проводили скучные собрания, планировали, рапортовали, но о реальных делах или проблемах – ни-ни: «неча наводить тень на партийное руководство, под которым все в нашей стране осуществляется наилучшим образом».
Годин вздыхал: может, «закосить»? Придумать болезнь: начать сильно кашлять, или гавкать на всех, или мочиться под себя? И снова вздыхал, тоже уже знал: симуляцию быстро раскроют, а в военном госпитале тоже не сахар – там дедовщина такая же, как в части. Так что в результате будет все то же самое, но вдобавок уважение потеряешь и окружающих, и самого к себе.
Взять и по-настоящему покалечить себя? Положить руку под наковальню в той же кузне? Пальцы засунуть в движущийся механизм танка? Чтобы остаться потом на всю жизнь калекой?
Еще вариант: сбежать из части. Дезертировать. Но куда? На какой солнечный остров в синюю даль? В голове все время навязчиво вертится:
«Все очень просто: в сказке – обман.Солнечный остров скрылся в туман.Замков воздушных не носит земля.Кто-то ошибся: ты или я…»На построениях то и дело зачитывают сводки о беглецах из «доблестной советской армии». Всех рано или поздно находят, и кому – два года дисциплинарного батальона, а кому и больше. А в «дисбате», по слухам, порядки еще круче: охранники – просто цепные псы, и отбывающие наказание вообще не знают ни покоя, ни отдыха. Там еще более тяжелая работа, еще более изощренные унижения и вообще практически никакой связи с гражданским миром. А как потом, отсидев в армейской тюрьме, в глаза смотреть отцу, матери, сестренке, друзьям, Кате: «Ты сбежал! А кто же будет страну, нас всех защищать?!» И разве объяснишь, что хочешь защищать Родину, хочешь служить ей, а не ублюдкам.
А от родных из Дальнедорожного приходят такие хорошие письма. Они греют. От них жить хочется. И друзья из Потаповки держатся ведь. Митяй, Андрюха, Николай. В письмах только намекают, что и им не сладко. Но держатся ведь.
Значит, продолжать терпеть? Терпеть еще несколько месяцев, пока не станешь «черпаком»? Но не сорвешься ли? Терпения хватает не всем. Писаря из штаба разносят новости по ротам: «В дисбате рядовой, несмотря на предупредительный выстрел часового, голой грудью бросился на колючую проволоку… В соседней части „дух“ повесился на ремне в сушилке…»
«Вешайтесь, „духи“!..» – Этими словами провожали их из «учебки» и ими же встречали в части. Вот и вешаются «духи».
Годин потер шею. Так просто окончить все мучения. Но вот только прежде придется помучиться мыслью, что оказался слабаком, что принес страшное горе матери, отцу, сестренке, Кате… «В н-ской части молодой солдат застрелил трех старослужащих и сам застрелился…» Этот хоть и слаб оказался, но по крайней мере от трех ублюдков землю очистил. Может все-таки и этих семерых «дедов» на тот свет отправить? Не мечом, конечно, но… Достать в хозчасти крысиного яда? Перерезать спящим глотки? А потом из-за них в «дисбат»?