«Годки»
Шрифт:
Сегодня по случаю воскресенья замечательная погода. Первый по-настоящему весенний денек. В небе ни облачка. Будто вымыли его и вывесили на просушку. С утра наш физрук затеял сдачу норм ГТО. Соломатин отказался идти.
— У меня, — говорит, — кашель и в носу что-то пищит. И вообще, не первогодок я, чтоб бегать там и прыгать. Пусть салажня попрыгает. — И на Калиничева кивает. — Ему полезно.
Я не стал спорить. У него и в самом деле вид нездоровый. Афонин хотел лечь спать, но я его вытащил. А Линник пристроился помощником при физруке, записывал показатели.
Ну, ладно. После обеда сижу я в читальном зале, раскрыл тетрадь, хочу начать рассказ. Вдруг входит Калиничев. Лицо у него взволнованное.
— Товарищ старшина, — говорит. — Сегодня он опять в самоволку собирается.
— Кто?
— Соломатин. Давно я вам хочу сказать, но…
Тут он замялся.
— Садитесь, — говорю я ему, — и выкладывайте все, что знаете.
И вот что рассказал мне Калиничев. Месяца два тому назад сошелся Соломатин с этой самой Клавдией. Стал приходить из увольнений выпивши. Верно, умел держаться, ни разу дежурные офицеры не заметили. Да и знали, что Соломатин отличник, верили ему. Дальше — больше. Начал он по ночам в самоволку хаживать. Крепко его зацепила Клавочка. Живет она недалеко от территории части. И в ночь, когда дневальным заступал кто-нибудь из «годков» (а Соломатин у них за вожака), вылезал Соломатин из окна, поскольку наш кубрик на первом этаже казармы. И тем же порядком под утро возвращался. «Годок»-дневальный примет его, закроет окно — и все шито-крыто.
Я сразу вспомнил, как Линник ночью кубрик проветривал. И записку вспомнил…
— Вначале, — говорит Калиничев, — они меня не очень-то стеснялись. Соломатин ко мне хорошо относился. Однажды сказал: посвящаю тебя, дескать, в свои оруженосцы. А потом как-то на моем дневальстве потребовал, чтоб я ему ночью открыл окно. Я отказался. С этого и началось. Придираться ко мне стал, вызвал на грубость. А я несправедливость не переношу. Потом вы приехали, и они меня предупредили, что если я вам проговорюсь… Пригрозили, в общем.
«Следи за длинным…» Теперь я понял и эти слова из записки. «Длинный» — это, конечно, Калиничев.
— Он и у лейтенанта такое мнение обо мне создал… — говорит Калиничев, но не успел закончить, потому что в читальный зал вошел вдруг Соломатин, а за ним Линник.
— Собеседуете? — спрашивает Соломатин и улыбается вкривь и вкось.
— Очень кстати пришел, — говорю. — Садись, разговор будет.
— Ты, Пашенька, пойди подыши воздухом, — говорит он Калиничеву ласковым голосом. — А то утомился, поди, языком молоть.
Калиничев вскинул голову и отвечает:
— Плевал я на твою подначку, Соломатин. Я старшине все рассказал, так и знай.
И вышел. Красиво он это сказал. Молодец! Помолчали мы, поглядели друг на друга. Линник за стулом Соломатина стоит — и впрямь оруженосец…
— Ну что, годок, — говорю я. — Сегодня в рейс собрался?
Соломатин поиграл бровью и отвечает:
— Не советую тебе, Серега, со мной шутки шутить.
— Двойная у тебя душа, — говорю. — Снаружи ты хваленый отличник, а нутро гнилое.
— Дальше что? — спрашивает. — Начальству побежишь докладывать?
— Приму меры, — говорю. — Я тебя честно предупреждал.
Он встал, глаза злые, лицо пятнами пошло.
— Учти, Лошаков, никто тебе не поверит, — говорит. — Нет у тебя доказательств, понятно? Сам же в дураках останешься.
И пошел прочь. Линник шмыгнул носом — и за ним. Я решил не спать сегодня ночью. Хотя, конечно, теперь он «в рейс» не пойдет.
Посмотрим, товарищ Соломатин, кому поверят, а кому нет!
Плохо дело. Ночью избили Калиничева. Накрыли его одеялом и шинелью, в общем, «темную» устроили. Никто не видел. Я тоже спал. Хотел всю ночь не спать, но не выдержал. Эх!
С утра, понятно, переполох. На Калиничева смотреть страшно: глаз заплыл и стал черный. Афонин, который с четырех ноль-ноль стоял дневальным, заявил, что ничего не видел и ничего не знает, — дескать, он сидел у входа, а койка Калиничева в дальнем углу кубрика. Но мне-то ясно, чья это работа. Я рассказал все лейтенанту Панину. Сейчас мы с ним идем к замполиту. Я тоже хорош: не мог уберечь, парня. Эх!..
Итак, все кончено, как поется в одной арии. Вечером вчера было открытое комсомольское собрание. Вначале выступил замполит, сказал, что впервые на нашей лодке такое позорное явление. Потом встал лейтенант Панин и говорит:
— Все мы знаем Соломатина с самой лучшей стороны. Но вот Лошаков утверждает, что за этой личиной скрывается пьяница и самовольщик. Может быть, мы имеем дело с круговой порукой? Давайте разберемся. Пусть Соломатин нам честно все расскажет.
Слово берет Соломатин. Меня то в жар, то в холод бросало, когда он спокойненько, с улыбочкой отверг все обвинения.
— Лошакову, наверно, приснилось, — говорит, — что я в окно прыгаю. Сколько народу дневальными стоят — никто никогда не видел. А он, понимаете, видел! Чистый барон Мюнхгаузен. Не знаю, почему он на меня взъелся. Может, позавидовал мне, не знаю. А насчет Калиничева, — говорит, — я сам возмущаюсь, товарищи, и считаю позорным этот случай. Я не знаю, кто его бил…
Я не выдержал и крикнул:
— Может, он сам себя, как унтер-офицерская вдова, высек?
— Считаю, — говорит Соломатин, — ваши шутки неуместными, товарищ Лошаков. Надо спросить у дружков Калиничева, первогодков, — может, он с ними поругался. А я как служил, так и дослужу до конца.
Ведь вот каков наглец!
Я попросил слова и рассказал всю историю. И про записку, и про Клавдию, и про то, как они следили за Калиничевым. Я здорово волновался. Соломатин и Линник бросали мне реплики.
— Они думают, — говорю, — что, раз не пойман, значит, не вор. Но мы вам не позволим, Соломатин, воскрешать старые нравы. Не позволим вам и вашим «годкам» калечить хороших ребят из молодого пополнения. Мы, — говорю, — хотим по-коммунистически служить, а вы нам мешаете. Вы потеряли совесть. Не служите, а изворачиваетесь. Очки втираете! А мужества честно признаться — на копейку у вас нет!