Годы нашей жизни
Шрифт:
Впечатления ярмарки совсем подавили мальчонку. Он молчалив, грустен, ничего не спрашивает и только смотрит да прислушивается.
— Худющие, вы у нас не выдержите, — с усмешечкой приговаривает колонист, рассматривая крестьян. Федя уже наслышался, что кулаки из наймитов все жилы выматывают.
С суковатой палкой в руках, не глядя на лежащих под ногами, пробирается высокий как жердь, в очках, эконом помещика Панкеева. Он ищет полтавчан, курян, орловцев. Те пришли издалека, нанимаются на сезон от Миколы до покрова. Эконом палкой тычет в котомки. Они давно пусты. А когда торба пуста, человек сговорчивее.
У отца, у всех лежащих здесь, на подошвах ног мелом написана цена — за сколько нанимаются. Уже дважды стирали и писали вновь. Цены падают, и сердце будто падает. Каховцы старались приободриться, кричали:
— Лежи, не дорожись!
Ждали экономов из поместий Мордвинова, Фальцфейна, князя Трубецкого. Может, удастся наняться не на сезон, а на год.
Каховская ярмарка в разгаре…
Вот что тем временем происходило на Николаевской улице в Одессе, в особняке, где поместилась контора банкиров Альфреда и Александра Тработти.
Утром к этому особняку подкатила четверка лошадей, и из пыльной коляски вылез рыжий, огромный, сзади похожий на медведя, помещик Панкеев. Тяжело ступая, он поднялся на второй этаж, прошел в кабинет банкиров, и тотчас тяжелая дубовая с резьбой дверь закрылась.
Братья Тработти — финансовые дельцы, экспортеры. Но в это утро они вели с Панкеевым разговор не о железнодорожных акциях, не о партии хлеба, сала или шерсти. Предметом торга была Каховка, принадлежавшая Панкееву.
Панкеев купил ее у губернского предводителя дворянства Куликовского. Откупил с землей, домами, складами, лавками, лесными пристанями, лесопилками.
Владение Каховкой приносило большой доход. Но теперь Панкеев затеял новое дело, нуждался в крупных средствах и приехал к Тработти.
Старший Тработти, лысый маленький человечек с желтым лицом, заливался дробным смехом:
— Матвей Осипович, друг любезный, кто же вам заплатит за Каховку такие деньги? На железной дороге она, что ли? Глушь!
— Глушь! — наступал Панкеев на маленькую фигурку Тработти. — Хороша глушь! Семьдесят тысяч годового дохода! — При этих словах он вытащил из бокового кармана какую-то бумагу, придвинул к себе счеты и пальцем, унизанным перстнями, со звоном отщелкивал: — Сдача домов, лавок, складов — двадцать тысяч в год, — раз… Теперь прошу — арендная плата за землю под постройки, дворы — двадцать тысяч, — два. Продажа мест на ярмарке, сборы с возов… Тысяч сколько это будет? А вот еще мелочишка — по три копейки с каждой подводы, что проезжает через местечко… Гроши? Да? Из грошей тысячи набегают.
Короткие и толстые, густо поросшие рыжими волосами, пальцы Панкеева забегали по бумажке.
— Вот вам и сумма, Альфред Ильич.
Тработти налил себе стакан воды и, быстро отпивая маленькими глотками, произнес:
— Да-с, подумать надо!
Банкирский дом Тработти покупал у помещика Панкеева местечко Каховку.
А в Каховке пыльный туман, весь день висевший, начал рассеиваться. Медленно, не торопясь, закатывался раскаленный багровый солнечный шар. Вечерело. Запылали костры на берегу, и над огромным батрацким лагерем поплыла грустная песня:
Та заболiло тiло, чумацькее бiле,
грудь, головонька.
Та нiхто по тому тiлу, чумацькому бiлу,
нiхто не заплаче…
Седой, лохматый, заросший, с глубоко запавшими глазами лежит Сикач у шалаша и о чем-то думает.
О чем?
Может быть, о судьбе своих двенадцати детей. Все они теперь в батраках. Хорошо тому живется, чья доля не спит. А его?.. Доброй минуты не припомнишь. Видит он себя таким мальчиком, как Федя. Полдень. Степь. Понурив головы, бредут волы. Отец и мать идут рядом с возом, на котором лежит весь их убогий скарб. А позади еще несколько возов. Помещик за собаку выменял семь семейств. Далекий, тяжелый путь из Полтавщины в Таврию.
Крепостной, а потом батрак — вот и вся жизнь. Евстигней Сикач вздыхает. Этот тяжкий вздох слышит сосед-полтавчанин, еще не старый человек в рваной рубахе, со шрамом на лице. Думая, что Сикач сокрушается по поводу неудач на ярмарке, он успокаивает:
— Даст бог, завтра наймемся.
К ним подсаживаются несколько человек. Федя прислушивается. Все говорят о найме.
— От прошлой троицы до самого покрова с поля не сходил, — говорит полтавчанин, — спины не разгибал. А получил? Известно — синенькую. Пока домой дошел, всю ее исхарчевал.
— А нанимался где? — допытывается кто-то из орловцев — новичок на ярмарке.
— Да вон на том берегу, — не поднимая глаз, полтавчанин показывал в сторону Берислава.
— У Трубецкого? — заговорили сразу несколько человек. — Да, там нахарчуешься — мужику хлеба из отрубей, собаке — мясо.
— Можно и винограду… Много его там.
— Винограду? — горько улыбнулся человек, сидевший на пороге куреня.
— Собирал я его, — отозвался полтавчанин, — наденут тебе намордник, как собаке.
— Это чего? — полюбопытствовал орловец.
— Лицо завяжут, чтобы виноградинки не съел, и собирай. А если что — управляющий угостит тебя кулаком или нагайкой. А нагайка у него — не дай ты боже! — Он замолчал, вспомнил что-то и провел рукой по щеке.
Дремота одолевала Федю. Только заснув, он попал на виноградник Трубецкого. Кто-то туго до боли натягивал на его лицо намордник…
Разговор у куреня продолжался. Тяжкая доля не давала спать ни Евстигнею Сикачу, ни его соседям. И они говорили о ней и, не видя в жизни ни просвета, ни огонька, кляли свою судьбу.
Но в темноте ночи, царившей вокруг, уже вспыхивали искры, которым суждено было зажечь большое пламя. Уже в этих каховских местах были люди, которые знали, что есть на свете Ленин и ленинская правда.
6
Вот письмо, напечатанное в сорок седьмом номере ленинской «Искры»:
«Из деревни Козачье,
Херсонской губернии,
Имение князя Трубецкого.
Имение огромное — 33 тысячи десятин земли. Наем рабочих производится посрочно от троицы до покрова и на год. В первом случае мужчины получают за весь рабочий период 45–50 рублей, женщины 30–35 рублей; нанимающиеся на год мужчины 65–70 рублей, женщины 50–55 рублей. Рабочих часов в сутки 21, с получасовым перерывом на завтрак и одним часом — на обед.