Годы нашей жизни
Шрифт:
Три года назад старик посадил здесь деревья. Было это в ту самую весну, когда его изгнали из земства.
Но прежде чем поведать печальную историю этого агронома восьмидесятых годов, нужно вспомнить, как алешковские пески стали сыпучими, переметными.
Вдоль левого днепровского берега на сто сорок верст растянулись пески. Они начинаются подле Каховки, идут на юг и в устье реки заканчиваются Кинбурнской косой. Их более ста пятидесяти тысяч десятин. К ним примыкают пятьдесят тысяч десятин супесков. Некогда это были серые плодородные пески — богатые земля. Еще начало XIX века застало здесь травянистую, песчаную степь. Но хищническая распашка и пастьба в разгул огромных помещичьих стад уничтожили травостой, разбили почву, сделали ее подвижной. Лишенная покрова, она стала добычей ветров.
На эти пески и до 1861 года, а особенно после реформы, помещики сселяли десятки тысяч местных крестьян и переселенцев из черноземных губерний.
Нелегко было людям, переселенным и оставленным на произвол судьбы, приспосабливаться к новым местам. Потомственные хлеборобы, они знали черноземы и на новых землях хозяйничали как на черноземах. Но земля даже семян не возвращала. Люди пробовали сеять, бросали и опять начинали. Добыть хлеб стоило таких же страшных усилий, как и добыть воду. К колодцу шли за пятнадцать — двадцать верст.
Упорные и сильные люди — переселенцы — осваивали и обживали новые места. Их земли были словно островки, окруженные огромными пастбищами, которые вытаптывали стада помещичьего скота.
Чем дальше, тем сильнее пески разрушались, становились все более страшным бичом трудового степняка, пожирали его хлеб и его труд. За четверть века, с 1843 по 1886 год, пески занесли пятнадцать тысяч десятин посевов, а в последующие пятнадцать лет они «поглотили» почти в два раза большую площадь.
Агроном Днепровского уездного земства, о котором идет речь, был из местных крестьян. Счастливый случай дал ему возможность получить образование. Он понимал страшную угрозу, которую представляют алешковские пески, если их движение не будет остановлено. Много лет он без устали твердил об этом, ездил к губернатору, обращался в Петербург. Агроному отвечали:
— Занимайтесь службой. О важных делах есть кому и без вас беспокоиться. Существует министерство государственных имуществ. Оно думает и о песках.
А уездные земские деятели, сначала посмеивавшиеся над чудаком, вскоре стали отмахиваться от него, как от назойливой мухи.
В восьмидесятых годах пески разбушевались с необычайной силой. Тогда Днепровское земство предложило правительству такой проект закрепления песков: помещичье землевладение сохранить, а крестьян с песков выселить.
Заволновались села. Не было меры горю и конца слезам. Ни в одной хате не могли спокойно спать. Слухи о выселении то разносились, то снова замолкали.
Старик агроном понимал: выселение принесет крестьянам, едва обжившим новые места, полное разорение; ведь никакой помощи переселенцам от правительства не будет. А степь — случись это переселение — совсем превратится в пустыню. И он, крестьянский сын, бросал в лицо земским деятелям, встречавшим его намешками, гневные слова: «Вы хотите погубить десятки тысяч крестьянских семейств. Нужно не мужиков выселять, а насаждать в песках лес и сад».
…Старика агронома выгнали из земской управы. Но он не сдавался.
В песках за Каховкой у него был клочок земли. Он садовым способом, в ямки, высаживал деревца. И кто знает, не образ ли ссыльного Шевченко, посадившего первое дерево на песчаном и пустынном мангышлакском берегу Каспийского моря, стоял перед старым агрономом, когда он задумал свой уголок возрожденных песков. Он хотел доказать, что в песках возможна жизнь. Старик купил лошадь и в бочке возил воду для полива, полагая, что стоит дать деревцам немного воды — и они справятся с песками. Когда деревца принялись, во всей Таврии не было человека счастливее его. Но дальше начались беды.
На второй год суховеи, бури обнажили деревца. Иссушили корни. Молодые березки, дубки, ивы умерли. В живых осталось несколько сосен. Старик лопаткой разгребал песчаные заносы. И чтобы защитить свои посадки от песков, он обнес их заборчиком. Посадки перезимовали. Но весной пески засыпали их толстым слоем и засекли.
Старик стоял один среди песчаного моря. Горькие слезы растекались по глубоким морщинам.
Тем временем по Кинбурнской косе пробирался одинокий путник. Было ему лет за сорок, но окладистая борода и суровые резкие черты делали его лицо старым.
На косе царила мертвая тишь — глаза путника видели только безжизненное однообразие песков. Ни кустика, ни деревца.
Судьба этих песков давно волновала профессора лесного института Павла Андреевича Костычева. Он двигался в сторону Каховки.
На Алешковской дороге Павла Андреевича застигла буря. Был ясный весенний полдень, и вдруг яростно загрохотал восточный ветер, едва не сбивший путника с ног. Запахло гарью, дымом. Вихрь закружил, поднял до самого неба тучи песка, и они закрыли солнце. Сразу стало темно, как в поздний вечер. Густая туча заволокла небо, посыпал соленый пыльный дождь. К счастью, неподалеку оказалось поселение, и Костычев успел укрыться в хате. Хозяин ее, вдовий человек, переселенец, обрадовался пришельцу. Даже на него, привыкшего к одиночеству, завывание бури нагоняло тоску.
Пески наступали на деревушку. Они стучали в окна, стены. По всей деревне метался скот. За сутки занесло дворы, замело улицы. Все дороги на много верст вокруг стали непроезжими. Хату бобыля-переселенца, стоявшую на отшибе, будто отрезало от всего мира.
Пережидая бурю, Костычев лежал на соломе, в углу хаты, и думал о песках, что, не унимаясь, бушевали вторые сутки.
На косе ученый обнаружил остатки пней и еще кое-где заметил следы давней растительности. Воображение нарисовало заросли высокоствольных дубов и сосновые массивы.
Гилея — страна лесов в низовьях Днепра, описанная древним историком Геродотом, не была выдумкой. Но и во времена не столь давние, как пятый век до нашей эры, здесь еще шумели деревья.
Теперь, прислушиваясь, как за окном шумит песчаный вихрь, Павел Андреевич мысленно собирал воедино все слышанное от местных стариков. Не только их деды, но и отцы в молодости видели здесь цветение трав, чудесные луга, обширные сенокосы, даже зеленеющее дерево не было здесь диковинкой. Давние пожары уничтожили леса. Остатки их вырубили помещики — лесогубители. Степные магнаты превратили травянистую степь в бесплодные сыпуны, в кучугуры, громоздившиеся словно памятники помещичьего варварства.