Гоголь-студент
Шрифт:
– Да, Дмитрий Прокофьевич и в последний раз, когда я был здесь, жаловался уже на отсутствие сна и аппетита, – заметил Петр Петрович.
– А теперь желудок у него совсем, можно сказать, не варит, ну, а не находя уже прежней услады жизни, бедный старец, понятно, смотрит на все сквозь темные очки.
Что Баранов не преувеличивал, Гоголь вскоре воочию убедился, когда Трощинский наконец вышел в гостиную. С прошлого лета в нем произошла большая перемена. Хотя в осанке его сохранилась еще некоторая величавость былого сановника, хотя в обращении своем с особами прекрасного пола он принуждал еще себя
– И как это ты, любезный, не можешь развеселить своего кормильца? – заметила с укоризной отцу Варфоломею Анна Матвеевна Трощинская, старушка-невестка (вдова старшего брата) хозяина.
– Сухая ложка рот дерет, – пробурчал в ответ старый шут.
Анна Матвеевна дрожащими руками достала из расшитого шелками ридикюля бисерный кошелек и сунула ненасытному пару медных монет.
– За обедом, смотри же, садись около него.
– Всякое даяние благо. Не премину. Действительно, когда часа три спустя под звуки оркестра все двинулись в столовую вслед за Дмитрием Прокофьевичем, хмурые черты которого, благодаря предобеденному отдыху, несколько сгладились, отец Варфоломей поместился за столом рядом с ним; но вместо того, чтобы развлекать своего патрона обычными притчами, он ел только за двоих.
У Трощинского же по-прежнему не было аппетита, и он не то с завистью, не то с ненавистью поглядывал на своего смачно чавкающего соседа.
– У, прорва! И куда это все в тебя лезет? – промолвил он, окидывая таким же недружелюбным взглядом всех окружающих. – И все-то вы, господа, хороши: набиваете себе утробу всякою дрянью! Мне не жалко этой дряни. Но много ли, скажите, разумному человеку надо, чтобы насытить свое бренное тело? Дикие арабы целые сутки довольствуются горстью риса. А мы, именующие себя европейцами, обжираемся до отвала, как некие четвероногие с заднего двора, о коих в благопристойном обществе умалчивается.
«Европейцы» молча слушали проповедь хозяина, с видом грешников продолжая «обжираться» и не смея поднять глаз от своих тарелок.
– Для беседы требуются обыкновенно хоть двое, – шепнул тут Петр Петрович сидевшему около него племяннику. – Но есть, как видишь, собеседники, которые и в большом обществе произносят одни монологи, так как каждая кроха их драгоценных словес подбирается тотчас, как манна небесная.
– За обедом у меня не шепчутся! – раздался вдруг громко при общем еще безмолвии голос Трощинского. – Позвольте узнать, о чем речь?
Косяровский слегка покраснел, но не потерялся.
– Я вот говорю племяннику, – ответил он, – что для возбуждения аппетита вашему высокопревосходительству не мешало бы запивать каждое кушанье бокалом шампанского.
– Шампанского? Доктор запретил мне и простое даже вино и табак! – с горечью проговорил старик и враждебно покосился на своего домашнего врача, сидевшего тут же за столом. – И на кой черт, скажите на милость, созданы вообще эти доктора? Чтобы терзать своих ближних?
– Не всех, – неожиданно подал голос шут Роман Иванович, сидевший за креслом хозяина. – Господь Бог дал докторов только богатым людям.
– А бедным?
– Бедным он дал здоровье. Но я знаю такую волшебную книгу, где всякий найдет и богатство, и здоровье, и счастье.
– Какая же это книга?
– Лексикон.
– Дурак!
Сказано это было таким уже раздраженным тоном, что прокатившийся кругом смех мгновенно опять замер. Шутодразнитель счел момент наиболее удобным, чтобы выступить в своей роли. Достав из жилетного кармана серебряный рубль, он подбросил его на ладони и затем подал через стол отцу Варфоломею.
– Вчера вот выиграл я рублишку. Хочешь, подарю?
– Пожалуйте! – осклабился старый шут, но едва он протянул руку, как монета была отдернута. – А нехай же вам!
– Ну, ну, получи, загребистая лапа!
Та же доверчивая жадность и тот же предательский маневр. Окружающие не сдерживали уже своей веселости, потому что и по угрюмому лицу Трощинского промелькнул светлый луч. Поощренный забавник проделал свою незамысловатую штуку с тем же успехом и в третий, и в четвертый раз, но хозяину она уже надоела.
– Будет тебе дурачиться! – сказал он шутодразнителю. – Подай-ка теперь свой рубль сюда.
И, взяв монету у озадаченного владельца, он вручил ее отцу Варфоломею.
– На, отче, по праву заслужил.
Такое соломоново решение вызвало кругом громкогласный хохот.
Баранов совсем опешил и нимало даже не обрадовался, что достиг своей цели – развлечь сурового патрона; Дмитрий же Прокофьевич вдруг повеселел и принялся с редким одушевлением рассказывать какой-то эпизод из своей былой придворной жизни, правда, хорошо уже известный большинству присутствующих, но тем не менее выслушанный всеми с полным вниманием.
За обедом, по старинному обычаю, следовал общий кратковременный отдых, после которого все собрались опять в гостиную – послушать домашних певчих. Некогда Трощинский славился как искусный шахматный игрок, но со времени своего удаления на покой он редко уже прикасался к шахматам и любил более наблюдать за чужой игрой. Поэтому Баранов с другим приживальцем уселись тотчас за шахматную доску, а Дмитрий Прокофьевич, с зажженною трубкой в руках, стал тут же около них и, качая головою в так певческому хору, по временам лишь давал то тому, то другому игроку указания, против которых те не смели уже возражать.
Но все певчие затянули известную малороссийскую «Чайку», в которой Малороссия воспевается в виде чайки, свившей гнездо свое на распутье нескольких дорог, – и старый малороссийский магнат не выдержал, отошел прочь от двух шахматистов к угловому дивану, присел на нем и закрыл лицо руками. Баранов не находил засим уже надобности продолжать партию и подошел к Косяровскому.
– Это любимая песня нашего патриарха, и слышать ее без слез он не может, – вполголоса объяснил он. – Но мы тоску его скоро разгоним. Эй, Роман Иванович! – подозвал он к себе шута-соперника отца Варфоломея.