Гоголь-студент
Шрифт:
– Экие ведь сливы! Жаль вот только, что не достать…
Из III песни (картины), начатой Гоголем в 1827 г. идиллии «Ганц Кюхельгартен».
Поэта покоробило, и он с сердцем захлопнул свою книжку.
– Зачем же вы заставляли меня читать вам мои стихи, ежели вы им предпочитаете сливы? – сказал он. – Попросили бы, так я натрусил бы вам их полный картуз.
И он затряс ствол дерева с такою силой, что целый град слив забарабанил обоим по голове и по спине. Оба взапуски принялись подбирать их.
– Вы совершенно правы, – заметил Гоголь, съев несколько штук. – Сливы эти, пожалуй, зрелее и слаще моих стихов.
– И охота же вам писать стихи! – сказал Стороженко. – Что вы, с Пушкиным хотите тягаться?
– Пишу, Алексей Петрович, не за
И глаза его при этом опять самоуверенно заблестели, «воробей» приосанился «орлом».
Подбежавший в это время слуга доложил молодым господам, что лошади поданы. Безвестные пока юноши обнялись и распростились, чтобы встретиться уже много-много лет спустя знаменитостями.
Глава двадцать третья
Дядя Петр Петрович
По возвращении своем в Васильевку Гоголь застал там за завтраком дядю Петра Петровича Косяровского, также вернувшегося только что из Полтавы [34] . Но пока ему было не до дяди; надо было привести в порядок сделанные в карманной записной книжке летучие заметки и разнести их по соответствующим рубрикам «подручной энциклопедии» [35] .
На этот раз пополнение «энциклопедии» производилось с «прохладцей» благодаря заботливости Марьи Ивановны о своем ненаглядном Никоше, на столе стояла полная тарелка крупных шпанских вишен, и между двумя записями он делал всякий раз маленькую паузу, чтобы уничтожить десяток сочных ягод. Когда последняя заметка нашла себе требуемое место – и последняя вишня была пристроена.
34
П. П. Косяровский скончался в 1849 г. в чине полковника артиллерии.
35
Полное заглавие ее было: «Книга Всякой Всячины, или Подручная энциклопедия». Составл. Н. Г. Нежин. 1826.
Книга была объемистая, in folio (В лист (лат.), т. е. большого формата) и толщиною в вершок; бумага хотя и синеватая, но плотная, а переплет – кожаный. Как человек обстоятельный, Гоголь благовременно озаботился возможною прочностью хранилища своих заветных мыслей и наблюдений. Отдельные рубрики говорили сами за себя:
«Лексикон малороссийский. – Hauteurs de quelques monuments remarquables – Древнее вооружение греческое. – Вирша, говоренная гетману Потемкину запорожцами. – Выговор гетмана Скоропадского Василию Скалозубу. – Декрет Миргородской ратуши 1702 года. – Игры, увеселения малороссиян. – Нечто об истории искусств. – Мысли об истории вообще. – Коммерческий словарь. – Малороссийские загадки. – Малороссийские предания, обычаи, обряды. – Нечто о русской старинной масленица. – Об одежде и обычаях русских XVII века (из Мейерберга). – Об одежде персов. – Пословицы, поговорки и фразы малороссийские. – Планетные системы. – О старинных русских свадьбах. – О свадьбах малороссиян. – Об архитектуре театров. – Славянские цифры».
Среди этого письменного текста, из которого мы привели только наиболее выдающиеся отделы, в том же пестром беспорядке попадались и разные специальные изображения: «Архитектурные чертежи. – Чертежи сельских заборов. – Рисунки садовых мостиков. – Чертежи музыкальных инструментов древних греков. – Карта, сделанная бароном Герберштейном во время пребывания в России. – Чертежи садовых скамеек. – Рисунки беседок. – Передний фасад (прежний) дома в д. Васильевке, в готическом вкусе. – Задний фасад того же дома».
Оставалось только перевести из карманной книжки чернилами в особую тетрадку и набросанный вчерне стихотворный отрывок. Но, перечитывая его вновь, автор был им уже недоволен. Грызя бородку гусиного пера, он погрузился в глубокую думу. Рука его машинально потянулась опять к тираде, но вместо вишен обрела там одни косточки и принялась складывать из них на столе букву за буквой. Незаметно вошедший в комнату Петр Петрович прочел готовые уже два слова: «Николай Гоголь».
– Нашел занятие! – сказал он. – Не такое уже у тебя блестящее имя, чтобы им любоваться.
– Чего нет, то может статься, – не то шутя, не то серьезно отвечал племянник, пряча свои рукописи в ящик стола, – не имя красит человека, а человек – имя.
– А ты чем это – не стишками ли своими увековечить себя хочешь?
И с этими словами Петр Петрович наклонился над двумя книгами, лежащими на столе раскрытыми еще со вчерашнего утра.
– Это что? Немецкие стихи! А это? Русские.
– Да, я сличаю перевод с оригиналом.
– Понимаю: вдохновляешься чужим вдохновением за неимением собственного? Посмотрим, что это за штука: «Luise. Ein landliches Gedicht in drei Jdyllen von Johann Heinrich Voss». (Луиза. Сельское стихотворение в трех идиллиях Иоганна Генриха Фосса). А перевод чей? Теряева. Никогда, ей-ей, ни про автора, ни про переводчика не слышал!
– А между тем Фосс один из первых немецких идилликов.
– По мнению вашего профессора Зингера? Да вот и надпись: «Ex libris T.J. Singeri». И чтобы книжку ему не запачкали – как аккуратно ее, вишь, в сахарную бумагу обернул и сургучом опечатал! А пишешь ты что: тоже идиллию? Ага! Покраснел. Стало быть, верно. Ну что ж, одно другому не мешает. Державин не только стихи писал, но был и губернатором. Дмитриев даже министром.
– Но для меня, дяденька, этого мало.
– Этого даже мало?
– Да, или все, или ничего! Для меня нет ужаснее мысли, что я живу в мире и ничем замечательным не ознаменую своего существования!
– Чего ужаснее? Но покамест не поймаешь журавля в небе, не мешало бы тебе обеспечить себе хоть синицу в руке. Мы с маменькой твоей только что толковали о том, что тебе следовало бы наконец съездить в Ярески: протекция «кибинцского царька» может быть тебе впоследствии весьма и весьма полезна.
– Какая же это, дяденька, синица? Это мастодонт, мегалозавр! Но мне к нему, право, так не хочется! Хоть бы в компании с вами…
– Нет, мой друг, прости: был я там раз – и довольно.
– Ах ты, Господи! Подождать разве дядю Павла Петровича…
– Не дождешься. Кто его знает, где он теперь летает? Между тем Трощинский уже второй месяц как перебрался в свою летнюю резиденцию, а ты все еще не побывал у него. Завтра же поезжай.
– Нет, завтра, дяденька, я еще не поеду. Нынче ведь только вернулся из гостей… И потом, мне необходимо еще кое-что дописать…
– «Необходимо»! Из-за этой белиберды ты вот пренебрегаешь элементарными правилами приличия. Завтра же, говорю я тебе, ты отправляешься в Ярески.
Не произнеси этого дядя так безапелляционно, а главное – не назови его стихов «белибердою», молодой поэт, быть может, еще дал бы себя урезонить, но теперь уязвленное авторское самолюбие не позволило уже ему уступить.
– Завтра я во всяком случае не поеду! – объявил он не менее категорически и, с шумом отодвинувшись от своего письменного стола, зашагал взад и вперед по комнате.
Дядя, скрестив на груди руки, безмолвно следил за ним глазами; потом вдруг подошел к столу, повернул торчавший в замке ключ дважды и спрятал его себе в карман.
– Ранее ты не получишь ключа, пока не побываешь в Яресках, – холодно заявил он племяннику и прошел к себе.
За обеденным столом они снова встретились; но тогда как Косяровский не показывал и вида, что между ними произошла размолвка, Гоголь, при всем своем старании казаться равнодушным, избегал глядеть на дядю и вообще был так молчалив, что обратил внимание матери.
– Тебе, Никоша, видно, неохота ехать к Дмитрию Прокофьевичу, – догадалась она сразу.
– Напротив, он горит нетерпением и не может дождаться завтрашнего дня, – отвечал за племянника с улыбкой Петр Петрович. – Но он надеется, что маменька возьмет его под свое крылышко.