Гоголь. Главный чернокнижник империи
Шрифт:
–Не говорит?! А проповеди священников – это что? Не божьи ли слова вложены в уста этих людей, любой из которых тотчас подвергнет вас анафеме за такое предложение?!
–Думается мне, что к Богу они имеют отношение не более, чем мы с вами.
–Что за ересь в моем доме?! И добро бы, просто произнесение богомерзких слов, но и попытка ваша оттого становится более кощунственной, что собираетесь вы надругаться над прахом собственной, невинно убиенной, сестры своей.
Тут Яновский в гневе все-таки проговорился и раскрыл истинную причину смерти, дотоле известную ему одному.
–Не желаете ли вы
–Вас бы я попросил вовсе не вмешиваться в разговор и не прерывать его, когда ведется он мною и моим родным… племянником в моем же доме!
–Но интересы следствия…
–Чихал я на эти интересы! Каждому человеку дается разума столько, сколько положил ему Господь. Если чего-то мы не разумеем, каких-то тайн не ведаем – не значит ли это, что так и должно быть, так и задумано Господом?! Ежели угодно ему наказать виновного в преступлении, то оно обнаруживают и хватают мгновенно, а после предают скорому и суровому суду! Не так ли?!
–Да, но делают это люди, а не Бог! Не божьими, но человеческими руками осуществляется высшая справедливость божья!
–И так бывает не всегда! Если не обозначил перст указующий преступника, значит, преступления вовсе нет или свыше угодно было, чтобы остался он инкогнито!
–По-вашему выходит, что смерть человека по вине другого – не есть преступление? Смерть молодого, здорового организма, когда на уход его из жизни нет и быть не может воли Господа?!
–Скажите пожалуйста, как заговорил пан писатель! Что же, по-твоему выходит, что когда я насмерть засекаю розгами провинившегося крестьянина, который украл у меня или непочтительно обо мне отозвался или иным образом преступил мне, коему обязан всегда поклоняться и относиться с почитанием, то я совершаю преступление?! – Яновский провоцировал открытый конфликт. Гоголь и Данилевский понимали уже, что пора и самое время остановиться, поскольку на такой ноте ни до чего хорошего договориться не удастся, но Николая Васильевича было уже не сдержать. Он поднял перчатку, брошенную ему его оппонентом.
–Да. Вы совершаете преступление. Не вы наделяли человека, каким бы он ни был, жизнью, и не вы имеете право лишить его этого божественного дара, как бы он ни поступил по отношению к вам. Подвергните его суду – божьему или человеческому – но не лишайте жизни.
–И значит, вы осуждаете меня, когда я на правах помещика делаю то, что делаю?
–Да, осуждаю, – тихо ответил писатель.
–В таком случае – вон отсюда, и чтобы ноги вашей не было в моем доме до самого второго пришествия!
–Доволен? – когда оба посетителя вышли на улицу, обратился к Гоголю Данилевский. – Впрочем, никакой другой реакции ждать не приходилось. И зачем ты вообще к нему пошел? Ты же прямой родственник, и сам вправе дать согласие на эксгумацию!
–Пойми, я считал своим моральным долгом обратиться к нему. Он – ее отец, и более него никто не может быть заинтересован в установлении истины по делу. С другой стороны, дав такое согласие, я поставлю себя против обычаев, против традиций, против семьи да и всего здешнего общества!..
–Невелика потеря, – отмахнулся Данилевский. – От закоснелого общества откажется писатель, давно уже порицающий его с его пороками и
Гоголь остановился и посмотрел другу в глаза:
–Наверное, ты поймешь меня, когда сам перенесешь такую трагедию…
Резко развернувшись, Гоголь зашагал в сторону двора, где оставлена была карета. Данилевский понял, что был резок с ним и захотел извиниться, но до конца понимания все же не было – он не знал главного. Не знал того, насколько успели сблизиться кузен с кузиной перед самой ее кончиною.
Весь вечер и всю ночь провел Гоголь без сна в имении матери. Заговорить с нею о том, о чем он уже говорил с Иваном, писатель не решился – последовала бы та же реакция, а подорвать отношения с матерью он был не готов. Теперь ему предстояло решить сложную дилемму – и либо согласиться на предложение Данилевского, которое он, в сущности, принял уже в Петербурге, либо уехать из Сорочинцев не солоно хлебавши. Тяготила его моральная ответственность перед дядькой, но еще сильнее была ответственность перед памятью сестры, которую никто из темных местных жителей не мог так защитить, как мог это сделать ее кузен сейчас.
Под утро в его комнату вошел слуга Семен:
–Тут к вам Вакула, кучер барыни.
Николай Васильевич видел молодого кучера у матери, но почти ничего о нем не знал – во времена его детства эти обязанности исполнял старый Яким, который давно уже отдал Богу душу, оставив в глубине души Николая Васильевича такие старые теплые воспоминания, которые может оставить пожилой человек, исполнявший функции твоего дедушки или бабушки в отсутствие оных. Без кучера в здешних местах прожить было нельзя, да и не полагалось такое помещице, а принимать на должность старика, если, конечно, он не выслужился должным образом перед твоей семьей и не имеет надлежащих заслуг, было бы верхом безрассудства – все-таки работа эта тяжелая, требует физических усилий, которыми может в полной мере распорядиться только молодой человек.
–А что он хочет?
–Как и все, поговорить. Про приезд ваш, про сестру вашу и про то, что вы с Александром Семеновичем задумали.
–То есть, тебе уже известно, что именно он хочет сказать?
–Не мне одному и не один он хочет – вся округа только и говорит о том, что Господа вы прогневите, если станете покойников из земли выкапывать. Не богоугодное это дело, не гневайтесь…
–Ну а зачем тогда он, если ты и так являешься выразителем общественного мнения?
–Да ведь вы меня не слушаете…
–А его, ты полагаешь, послушаю?
–Он тут всю жизнь прожил, с малолетства при барыне. Знал хорошо и сестру вашу, и ее славного батюшку, и только потому может лучше знать то, о чем говорит. Может, хоть его слова вас остановят.
Гоголь тяжело вздохнул – он прекрасно понимал, что ничьи слова не остановят его желания докопаться до сути в расследовании убийства сестры и ее холопьего воздыхателя. Понимал это в глубине души и Семен. Но все же надеялся на обратное. Гоголь не мог ему отказать – и не для того, чтобы формально выслушать малограмотного кучера, потратить на него столь драгоценное сейчас время, а потом отправить восвояси, а чтобы попытаться донести до него и тех, кто его прислал, свою точку зрения, более разумную и аргументированную. Он велел позвать Вакулу.
Конец ознакомительного фрагмента.