Голая Джульетта
Шрифт:
– Ну да, вам это небось уже не раз говорено.
– А как у вас получается, если одна лесби, а вторая нет? – заинтересовался Барнси.
– Как получается? – Роз не сразу поняла. – А, вот вы о чем… Но мы с Энни не пара. Мы просто подруги.
– Подружки-лесбушки, – ухмыльнулся Гэв и почесал затылок. – Врубился?
Барнси хлопнул его по плечу:
– Поздравляю, уже второй перл на сегодня выдаешь. Если присчитать первый, который ты не выдал, потому что она, – он кивнул на Роз, – заткнула тебе пасть. А сколько вам, кстати, лет, девушки? Ох, я сам дубина буева – извините за выражение, леди. Да собственно, какая разница?
– Для чего? – спросила Роз.
– Для того чтобы пойти с нами, если пожелаете. Честно говоря, в моем преклонном возрасте меня уже
– Приятно слышать, – снова улыбнулась Роз.
– Я даже понятия не имела, что есть такой северный соул, – добавила Энни, предварительно поразмыслив и придя к выводу, что в этой реплике не содержится ничего предосудительного, и постаравшись по этому случаю более не краснеть.
– Вы понятия не имели, – сурово изрек Барнси. – Как это вообще возможно? Вы не любите музыку?
– Я люблю музыку. Но…
– Тогда какую?
– Ну… Разную.
– Например?
Сколько можно! Неужели этот вопрос все еще имеет значение! Похоже, имеет, и, похоже, с годами на него отвечать все сложнее. В «додункановскую» эпоху было куда проще: она была молодой и ей нравилась в точности та же музыка, что и пристающему к ней с такими вопросами молокососу, который, как и она, собирался поступать в университет или только что его закончил. Она автоматически выстреливала, что обожает «Смитс», Дилана, Джони Митчелл, – и молодой человек с энтузиазмом подпел бы ей, добавив к ее перечню «Фолл». Сказать парню со смежного потока, что ты балдеешь от Джони Митчелл, равносильно фразе: «Если ты меня обрюхатишь и бросишь, я не умру». Теперь же ей предстояло открыть свои музыкальные предпочтения людям, от нее отличающимся, явно не бакалаврам гуманитарных наук (возможно, она слишком предубеждена, но Барнси вряд ли заканчивал университет), так что не факт, что ее здесь поймут. Как с ними вообще разговаривать, если нельзя упоминать краеугольные камни ее словаря – Этвуд, Остин и Эйкборна [12] , и это только на первую букву алфавита! Энни не представляла себе культурного общения без использования такого рода подпорок. Беседовать без ширм из книжных обложек – значит выставлять напоказ нечто слишком личное. А если тебе не хочется… или если нечего?
12
В английском языке все три фамилии начинаются на «А».
– Н-ну… Я… Мне много приходилось слушать Такера Кроу.
Зачем она это сказала? Потому что слишком уж давил Такер Кроу на ее сознание, занимал в нем слишком много места? Может, это равносильно признанию: «Меня пленяет мужчина, которого я в жизни не видела, который живет бог весть где, в другой стране, в другой части света»?
– Кто такой? Кантри-хренов-вестерн и тому подобное? Мне эта тягомотина не по нутру.
– Нет-нет. Скорее… Ну, типа Боба Дилана, Брюса Спрингстина, Леонарда Коэна.
– Босс [13] иной раз звучит по шерсти. Эта его херовина, «Рожденный в США», иной раз, когда под газом домой рулишь, мозги массирует. Дилан ваш – херня, колыбельные песенки для сопляков-школяров, а этого, Леонгарда или как его там, никогда не слыхал.
– Соул мне тоже нравится. Арета Франклин, Марвин Гей.
– Марвин и Арета ничего так. Но все ж не Доби Грей, верно?
– Верно, – согласилась Энни, не представляя себе, кто такой Доби Грей, но почти уверенная, что он (это ведь мужчина?) явно не Марвин и Арета. – А что он… делает, ваш Доби Грей?
13
Прозвище Брюса Спрингстина.
– Так вот это же и был Доби Грей, под что я жарил.
– Он вам, похоже, нравится.
– Нравится?! Ну знаешь, это, типа, гимн северного соула. Тут так вопрос не ставится, нравится или не нравится. Это классика, святое дело.
– А-а…
– О, Доби!.. А еще есть Мейджор Лэнс, Барбара Мейсон и…
– Да-да. Но о них я не слыхала.
Барнси молча пожал плечами. Возможно, это телодвижение можно было истолковать как сожаление. Мол, ей ничем не поможешь, безнадега и все такое. На мгновение в Энни взыграло педагогическое начало, вопреки тому обстоятельству, что в данном случае она оказалась в роли ученицы, а не учительницы. «Ты неправильно делаешь, постарайся еще раз, – хотелось ей сказать. – Не надо популярных лекций, но можно попытаться описать музыку таким образом, чтобы собеседник смог ее вообразить». В голове сам собой зазвучал голос Дункана, серьезный, убежденный. Он стремился оживить музыку Такера, старался переселить в нее собеседника. Может быть, и она могла бы сказать больше о Такере, вспомнить «Джульетту», ссылки на Ветхий Завет… Только к чему? И стал ли Дункан ей интереснее после подобных излияний?
В конце концов Энни и Роз с грехом пополам выяснили, что северный соул получил такое название, потому что нравился жителям севера Англии, в особенности такого очага культуры, как Уиган. Это обеим показалось странным, ибо они не поняли, почему население Уигана и Блэкпула оказалось столь компетентным в искусстве чернокожей Америки. Музыка, о которой шла речь, в основном относилась к шестидесятым годам, и звучала она, насколько можно было понять, как продукция «Тамла-Мотаун».
– Вот только чуть не все вещи «Тамла» чересчур уж знамениты, – покачал головой Гэв.
– Чересчур?
– Недостаточно редкие. Надо бы им в тенечек.
Таким образом, как ни странно, у Гэва и Барнси нашлась и точка соприкосновения с Дунканом. Это была та же потребность в непопулярности, то же подозрение, что если вещь доступна пониманию слишком широкой аудитории, то она тем самым обыдлена, захватана, обесценена.
– Короче, вы с нами или как?
Энни глянула на Роз, Роз глянула на Энни, обе пожали плечами, рассмеялись и осушили свои стаканы.
Местом предстоящего ночного бдения оказался местный рабочий клуб, мимо которого Энни проходила многие сотни раз, не обращая на него никакого внимания. Она попыталась прикрыться дежурным доводом типичной феминистки о неравноправии женщин – клуб был явно рассчитан на мужской вкус, но на самом же деле, конечно, неэлитарное определение «рабочий» ее отпугивало не меньше.
Поджидая вместе с Роз, пока их новые друзья оплатят вход (билеты для дам сегодня стоили вдвое дешевле мужских, так что они могли бы пройти и без «буксира»), Энни ощущала предвкушение маленького личного триумфа. Вот-вот перед нею откроется настоящий, неведомый Гулнесс, прятавшийся от нее долгие годы. Барнси пообещал, что покажет им все лучшее в городке, а если они наберутся смелости и захотят поплясать, то сами станут участницами действа. Сходя по лестнице в зал, Энни ожидала, что сейчас она свернет за угол и у нее зарябит в глазах от множества прыгающих, мечущихся, извивающихся фигур, что ее оглушит музыка, топот, гул голосов. Кого-то она, возможно, узнает, кто-то узнает ее: бывшие ученики, продавцы местных лавок, посетители ее музея… Их подбадривающие взгляды как бы спросят: «Где ж ты была до сих пор? Почему не появлялась?» Она предвкушала принадлежность к этому месту, к этому миру.
Но вот они завернули за этот вожделенный угол, и триумф сморщился, стянулся в узелок разочарования. В просторном помещении рассеялись три-четыре десятка посетителей; топтались, изображая танец, лишь с десяток из них или чуть больше. Между танцорами пролегали гектары пустырей; танцевали почти сплошь мужчины, причем поодиночке. Ни среди танцующих, ни среди пьющих или праздно восседающих за столиками не было ни одного человека хотя бы младшего предпенсионного возраста, какой-то дом престарелых. Она мигом поняла, что чудес на свете не бывает, что она в Гулнессе, лучшие дни которого давно прошли, в местечке, живущем прошлым, тем, что осталось от восьмидесятых, семидесятых, а то и от тридцатых годов двадцатого века или еще каких-нибудь десятилетий века девятнадцатого. Гэв и Барнси тоже восторгов не проявляли.