Голем и джинн
Шрифт:
Потолок монтировали почти целый день. Самым трудным было приколачивать каждый кусок и при этом держать его совершенно неподвижно. Для этого требовались одновременные усилия Джинна, Арбели и Малуфа, каждый из которых стоял на собственной стремянке, непрерывно пререкаясь и переругиваясь с остальными. Каждый раз, когда кто-то хотел пройти по вестибюлю, две стремянки приходилось складывать, и только Джинн оставался стоять наверху, прижимая наполовину прибитый кусок жести к потолку.
Чем ближе к вечеру, тем больше собиралось желающих посмотреть на их работу. Даже мать Мэтью спустилась, осторожно шагая по ступенькам и держась
Наконец Джинн загнал в потолок последний гвоздь, и со всех сторон раздались аплодисменты. Следующие полчаса ему пришлось пожимать руки — похоже, всем сирийцам, обитающим в Нью-Йорке. Задрав голову, все долго кружили по вестибюлю. Многие смеялись и поднимали руки, словно хотели прикоснуться к горным пикам. Самые старые жаловались на головокружение и уходили домой ужинать. Дети крутились, сталкивались друг с другом и с коленями родителей. Постепенно все разошлись, и Джинн с Арбели остались вдвоем.
Джинн вдруг почувствовал себя совершенно опустошенным. Его работа была закончена. Он смотрел на свой шедевр и сам не понимал, что совершил.
— Все в восторге, — раздался у него за спиной голос Арбели. — Уже совсем скоро у тебя будет своя мастерская. — Только тут он заметил тень на лице Джинна. — В чем дело?
— Мой дворец. Его здесь нет.
Арбели быстро огляделся, но, кроме них, в вестибюле никого не было.
— Еще не поздно его добавить, — тихо сказал он. — Назовешь это капризом художника.
— Ты не понимаешь. Я сделал это намеренно. Ты и не можешь его видеть, и они не могут. Его должен видеть я. Он находится вот здесь. — Джинн указал на точку почти в центре потолка. — Прямо под этим хребтом. Долина без него кажется пустой.
Только тут Арбели начал понимать:
— Ты хочешь сказать, что это карта?
— Конечно карта. А что еще?
— Не знаю. Я думал, ты просто все придумал. — Теперь он смотрел на потолок с новым интересом. — И она точная?
— Я две сотни лет смотрел на эту землю. Я знаю ее всю до дюйма. Конечно, карта точная. — Он указал на гору в углу над лестницей. — Вот здесь, на склоне, я как-то нашел серебряную жилу. Компания ифритов хотела отнять ее у меня, и мы боролись весь день и еще ночь. — Теперь его палец указывал на узкую, погруженную в тень долину. — А здесь я как-то встретил караван, идущий в аш-Шам. Невидимый для людей, я шел за ним до самой Гуты. Это последнее, что я помню из своей прежней жизни.
Арбели слушал его слова с горечью. А он-то надеялся, что Джинн уже нашел утешение в своей работе, в устройстве новой жизни, в ночных прогулках, о которых жестянщик до сих пор боялся даже думать. Но разве могло все это заменить Джинну жизнь, которую он вел веками? Он положил руку на плечо партнера:
— Пошли, друг. Откроем бутылку араки и отпразднуем твой успех.
Джинн позволил увести себя из вестибюля на улицу, где уже почти стемнело. А в опустевший вестибюль из-под лестницы выбрался Мэтью и вновь уставился на потолок глазами, ставшими в два раза шире от того, что он только что услышал.
Дело близилось к Песаху, и ассортимент в пекарне Радзинов постепенно менялся: вместо плетеных хал появилась маца, вместо рогаликов — миндальное печенье. Но, несмотря на специальные пасхальные предложения и на оптовые заказы, дела в пекарне шли вяло. Мистер Радзин не любил, чтобы его работники слонялись без
После таких дней долгие ночи казались одновременно и облегчением, и пыткой. Счастьем было остаться наконец одной, но все скопившееся за день напряжение не находило выхода. Она пробовала даже нешумные физические упражнения и как-то раз битый час поднимала над головой и опускала свой рабочий стол, будто тяжеловес в цирке. Но обычно все свободное время у нее уходило на шитье. Анна пустила среди покупателей слух, что Хава — отличная швея, и теперь у нее отбоя не было от заказов. Принесенная для ремонта одежда высокой стопкой громоздилась в углу, но потом хозяйка начала жаловаться, что эта куча мешает ей делать уборку, а кроме того, «Хава, милая, у меня ведь здесь респектабельный пансион, а не потогонная мастерская». Голем извинилась и с трудом запихнула одежду в шкаф. Шила она быстро, но ее раздражала монотонность этой работы. Ну почему, скажите на милость, дыры на мужских брюках всегда появляются в одних и тех же местах? И почему они вечно теряют пуговицы?
Как-то ночью, в самый долгий предрассветный час, ей в голову пришла непрошеная мысль: а ведь Джинн прав. Всех этих занятий не хватит на то, чтобы занимать ее мысли на долгие годы, которые сулит ей ее крепкое глиняное тело. «Убирайся», — прошептала она и попробовала думать о другом. И все это его вина. До встречи с Джинном она была всем довольна, а теперь становилась такой же капризной, как и он.
На следующей день на работе она продолжала барахтаться в этих тоскливых мыслях, стараясь не слушать болтовню миссис Радзин с покупателями, когда пекарню вдруг пронзил молчаливый, полный чистейшей паники вопль, вытеснивший все остальные голоса и звуки. Анна застыла у своего стола, лицо ее стало белым, как бумага. Она медленно отложила скалку и направилась в заднюю комнату, изо всех сил стараясь выглядеть беззаботной. К несчастью, в пекарне было слишком тихо, и все слышали, как ее тошнит в уборной. Через несколько минут она вернулась и снова приступила к работе, будто ничего не случилось, но обмануть Голема не могла. Волны ужаса заливали Анну одна за другой: «Господи, больше нет никаких сомнений. А что, если Радзины слышали? Что скажет Ирвинг? Что мне делать?» Наверное, девушка действительно могла бы стать талантливой актрисой: весь остаток дня она улыбалась и весело болтала, и никто из окружающих даже не догадывался, что творится у нее в голове.
Пока Джинн был занят своим жестяным потолком, на Манхэттен пришла весна. В пустыне он сотни раз наблюдал за сменой времен года, но здесь она произошла мгновенно, словно по волшебству. Целого дня проливного дождя оказалось достаточно, чтобы смыть всю скопившуюся в полузамерзших канавах грязь и мусор, а ноздреватые серые сугробы, выросшие с ноября на всех углах, начали стремительно оседать и таять. Распахивались давно запертые окна, и между ними вновь забелели бельевые веревки. Ковры и покрывала вывешивали на перекладины пожарных лестниц и весело выбивали. Воздух пах пылью и нагретым булыжником.