Голем и джинн
Шрифт:
— Я забыла об осторожности, я позволила себе… Господи, что я наделала? И ты… Зачем ты унес меня оттуда, зачем ты лгал мне?
— Чтобы защитить тебя! Они уже звали полицию, и тебя бы арестовали.
— Ну и хорошо! Я должна быть наказана!
— Хава, послушай сама, что ты говоришь. Ты сядешь в тюрьму и расскажешь в полиции, что ты сделала?
Она задумалась, представляя себе, как это будет, и Джинн поспешил воспользоваться преимуществом:
— Никто не должен об этом знать. Никто ничего не видел, даже Анна.
— Это ты мне предлагаешь? — Она смотрела на него, полная негодования. — Притвориться, что ничего не было?
Конечно,
— Если бы я был на твоем месте, и если бы случайно напал на кого-то, и если бы этому не было свидетелей и не было бы способа признаться, не открыв всей правды про себя, — тогда, возможно, я бы так и сделал. Зло уже совершилось, зачем усугублять его?
— Нет, — покачала головой она. — Вот что выходит, если тебя слушать. Сегодня вечером я забыла об осторожности, и вот результат.
— Ты меняобвиняешь?
— Я никого не обвиняю, кроме себя, но мне бы следовало быть умнее.
— Но это моедурное влияние заставило тебя свернуть на кривую дорожку, да? — Тревога за нее быстро превращалась в обиду. — А как насчет Анны — ее ты тоже обвинишь за то, что она заманила тебя на танцы?
— Анна понятия не имела, что я такое! Она поступила так по незнанию!
— А я, надо думать, сознательно сбил тебя с толку.
— Нет, но ты меня запутал! Заставил позабыть о том, что некоторые вещи для меня невозможны!
«Зато сегодня ты была счастлива», — подумал он, а вслух сказал:
— Если ты правда так считаешь, может, нам с тобой лучше не встречаться больше?
Она отшатнулась от него, обиженная и напуганная, и во второй раз за эту ночь он пожалел о сказанных словах.
— Да, — произнесла она дрожащим голосом, — наверное, так будет лучше. Прощай, Ахмад.
Она развернулась и пошла прочь. Не веря своим глазам, он смотрел ей вслед. Она дошла до середины крыши и остановилась; он уже представлял себе, как она оглянется и в глазах у нее мелькнет сожаление. Тогда он позовет ее, извинится, попросит не уходить.
Но она не оглянулась, а только, нагнувшись, подобрала выброшенное кем-то одеяло, накинула его на плечи и пошла дальше. Он смотрел ей вслед до тех пор, пока ее фигура не смешалась с фигурами других обитателей крыш, и ни разу за все это время она не обернулась.
Вскоре женщина спустилась с крыши и пошла искать тихий переулок, где она могла бы без помех уничтожить себя.
Решение пришло быстро и далось ей без труда. Нельзя допустить, чтобы кто-нибудь еще пострадал из-за нее. И по крайней мере в этом Джинн прав: никто не будет в безопасности, если она окажется в тюрьме. Даже если ей удастся скрыть свою сущность, рано или поздно она сойдет с ума в неволе. И что хуже: бесконечное ожидание конца или ужас, который вырвется на волю, когда этот конец придет?
Она плотнее запахнула вонючее одеяло и почувствовала, как оно колется в том месте, где на коже еще оставался ожог. Раньше она никогда в жизни не испытывала своей боли, только чужую. Сегодня, до тех пор пока Джинн не прижал к ее груди раскаленную ладонь, она будто спокойно наблюдала со стороны за тем, как Ирвинг дергается у нее в руках. Она не чувствовала ни гнева, ни злости. Просто ее тело стало действовать само по себе, словно и было создано специально для этой цели. Увидев Джинна с лицом,
Она отыскала пустой тупиковый переулок, в котором не было ни открытых окон, ни любопытных глаз, немного послушала, напрягая все свои чувства, но уловила только обычную мешанину сонных мыслей за стенами домов. Если полиция уже ищет ее, сюда они вряд ли скоро доберутся. Она не испытывала ни колебаний, ни сожалений. Только удивление от того, как быстро все кончилось.
Вытащив из-под блузки тяжелый золотистый кулон, она минуту подержала его на ладони. Интересно, как все случится? Она упадет и останется неподвижно лежать в переулке? Или превратится в кучку пыли? Почувствует ли она, что происходит, или просто перестанет быть? Она была спокойна и возбуждена одновременно, как будто спрыгнула с большой высоты, а теперь смотрела, как земля стремительно поднимается ей навстречу.
Большим пальцем она нажала на замок медальона. Крышка отскочила, обнажив пустое медное нутро. Записки не было. Она просто исчезла.
Женщина долго с недоумением смотрела туда, где когда-то лежал сложенный листок. Может, она потеряла его уже давно и не заметила этого? Или кто-нибудь украл его? Вся эта ночь была такой призрачной, что, может, его никогда и не существовало и она все просто выдумала: равви, его смерть, конверт в его руке.
С усилием она заставила себя думать. Ей придется найти другой выход, но какой? Ясно, что доверять себе она больше не может. Она принимает ужасные решения и уступает слишком многим соблазнам. Может, ей удастся найти кого-то, кто будет присматривать за ней, как это делал равви? Кого-то честного и ответственного. И не обязательно даже рассказывать этому человеку о том, что она такое: она будет просто жить по его примеру, а он защитит ее, даже не зная, какое добро делает.
Решение, когда оно было принято, показалось единственно возможным. Наверное, все это время она шла к нему.
Этим утром Майкл Леви пошел в приютный дом раньше, чем обычно. Он плохо спал ночью, его мучили дурные сны, из которых он помнил лишь отдельные отрывки. В одном из них покойный дядя брал его за плечи, дабы сказать что-то очень важное, чего он не должен забывать, но ветер уносил дядины слова прочь. В другом он подходил к грязной, полуразвалившейся хижине, из окна которой на него смотрели чьи-то злые глаза, словно дело происходило в старинной сказке. После этого он уже не смог уснуть, поэтому вскоре свернул свой тюфяк, оделся и пошел на работу.
Майкл совсем выдохся за последнее время. Каким-то чудом ему еще удавалось поддерживать приютный дом на плаву, но бывали моменты, вроде этого утра, когда ему казалось, что он лишь затягивает агонию. Что еще хуже, другие еврейские благотворительные организации начинали все чаще присылать ему тех, кому не могли помочь сами, словно считали его волшебником, способным добывать хлеб и свободные койки из воздуха. Майкл отказывал им, когда находил в себе силы, но все равно приютный дом был загружен сверх всяких норм. Среди его работников воцарилось уныние, и даже несгибаемый Джозеф Шаль стал в последнее время угрюмым и раздражительным. И кто упрекнул бы его за это? Надо было что-то менять, и менять срочно. Им всем нужна была новая надежда.