Гольф с моджахедами
Шрифт:
— Вы можете повторить ваш звонок через… Хотя подождите…
Я вытащил бумажник, достал квитанцию за постой и продиктовал с неё даме номер факса «Гостиницы на улице России»: 321–685.
— Записала, — сказала она.
— Передайте список гольферов. Можете?
— Десять минут?
— Устраивает, — сказал я и, разъединившись с кожаной дамой католического вероисповедания, набрал номер правоверного Слима.
Слава Аллаху, он оказался дома и сказал нечто по-арабски. Я узнал голос.
— Базиль говорит, — сообщил я Слиму
— Много ездить?
— Много всего, не только ездить. Заработаешь хорошо, Слим. Когда появишься?
— Полный бак? — спросил он.
— Под горловину, — сказал я. — Пожалуйста, Слим, не устраивай говнокачалку… Когда?
Таксист побулькал в трубку — смеялся старому солдатскому словечку (это демократически сближало) — и ответил:
— Сейчас восемь. Восемь сорок пять?
— Договорились.
Я вернулся в холл, отдал буфетчику чашку и блюдце, потом дождался возле конторки дежурной поступления факса, предупредив, что это мне лично, и понес кусок ленты в номер. Звонок кожаной дамы опять застал меня на лестнице.
— Вы можете поработать ещё и сегодня? — спросил я.
— Я продлю свое пребывание в гостинице гольф-клуба, номер моей комнаты — двадцать три. Мой мобильный…
Она продиктовала его.
— Перенесите наблюдение на русских гольферов, — распорядился я. Выявите лидера и отфиксируйте. Это объект номер два. Я понимаю, что косить сразу двумя глазами и в разные стороны сложно, но по возможности держите по-прежнему в поле зрения объект номер один… Вы будете разговаривать с господином Ганнибалом?
Она молчала.
— Вы слышали мой вопрос, мадам?
— Я думаю…
— Хорошо, прекращайте думать. Я сообщу ему сам, что оставляю его мобильный аппарат при себе.
— Спасибо, господин капрал, — сказала кожаная дама. — В ожидании контакта.
В комнате я проверил в своем магнитофоне устройство включения записи на звук голоса, вставил его в резиновый футлярчик с присосками и заменил кассету на новую. Прокручивая старую, я услышал запись телефонного разговора со мной Цтибора Бервиды в Праге. Голос с того света. Вот и ещё один в этой жизни…
Печатной латиницей кожаная дама тщательно выписала нерусские имена:
1. Саид-Эмин Хабаев
2. Бекбулак Хасанов
3. Хаджи-Хизир Бисултанов
4. Макшерип Тумгоев
5. Петр Цакаев
6. Шепа Исмаилов
7. Ив Пиккель
8. Заира Тумгоева.
Один, определенно, француз. Дама — видимо, жена кого-то из кавказцев, обвешанная ювелирными изделиями, слишком полная или слишком тощая, разодетая из парижских бутиков и с высокой укладкой на затылке, нечто помпезное, вроде супруги члена политбюро, в стиле его служебного письменного стола… Я содрогнулся, представив леди в футболке с люрексом и клетчатых шортах поверх венозных икр над белыми носочками.
Я вытащил швейцарский карманный нож и, вырезав из ленты список, спрятал его в щель за подкладкой бумажника.
Слим позвонил из гостиничного холла:
— Я приехал, Базиль.
— Поднимись, Слим, ко мне.
В пончо из верблюжьей шерсти, скуфейке на затылке, сорочке без галстука, застегнутой наглухо, и оливковых штанах, наползавших на коричневые ботинки он представлял собой идеальный экземпляр, в котором я срочно нуждался.
— Садись, пожалуйста, Слим, — сказал я. — Хочешь что-нибудь попить?
Хитрец сообразил, что я заискиваю. Он сел на краешек кресла и безучастно уставился в угол, где выписанная зеленой масляной краской стрела указывала направление на Мекку, если постояльцу «Гостиницы на улице России» захочется сотворить намаз.
Я положил перед ним на столик магнитофон с присосками. Он понял, конечно, и сказал:
— Это харам. Я не одену.
— Только один раз, — сказал я.
— Смотри-ка, ты слышал про харам. Ты знаешь, что это?
— Запрет для мусульманина… Харам для тебя, не для меня. А заплачу я. Значит, для тебя это деньги, а не харам.
Он больше не смотрел на зеленую стрелу в углу. Покачал слегка головой и побулькал, глядя мне в глаза.
— Зачем это тебе?
— Это мужская игра, Слим, — сказал я серьезно. — Сугубо. Такая кончается смертью одного из партнеров. Ты будешь рисковать, когда оденешь эту штуку…
Он опять помолчал.
— Так как, Слим?
Теперь он должен был бы согласиться. Не сразу, но согласиться. Иначе выйдет, что он испугался. Мы все-таки оба отслужили в армии.
Я позвонил вниз и попросил принести чаю.
Слим думал. Думал и я о том, что если бы вера механически спасала человека, в спасении своей души не было бы его заслуги. Верующий ещё не святой, как и всякий солдат ещё не герой. Блаженство, говорил отец Афанасий Куги-Куги, потому и блаженство, что мы выбираем его добровольно. Навязанное не отличатся от адской муки…
Слим выбирал между блаженством, которое я навязывал, и муками, мусульманскими, конечно.
Я решил поддать соблазна и, вытащив из кармана пиджака банковскую пачку в десять тысяч долларов, надорвал облатку. Отсчитал пять бумажек по сто и положил на столик.
— Один день работы, Слим, — сказал я. — Всего один. Мужской работы. Для семьи.
Он обнажил коричневые беззубые десны, то есть улыбнулся, и сказал:
— Иктисаб.
Я что-то помнил про это слово из лекций, читанных нам в алжирских учебных лагерях, но как-то смутно. Из-за плохой памяти не хотелось проигрывать по мелочам. Стало досадно, и я спросил:
— Что это?
— Мирских благ приобретаем лишь столько, сколько нужно для себя и близких. Это называется «иктисаб». Пророк Мухаммед, да благославит его Аллах и приветствует, подавал пример. Добытое ремеслом и торговлей чище государственного жалованья с избытком…