Гольф с моджахедами
Шрифт:
Наводка на агента по продажам гольф-курсов подпадала под все эти пункты.
Героями, как говорится, не рождаются. Психологический эффект ловушек, в которые ещё не попался, ощутимо парализует. Мне доводилось бывать в роли охотника, и я хорошо знаю, что упертый и грамотный преследователь в состоянии довести будущую жертву до такого параноидального шока, что жертва сама является с чистосердечным признанием, не совершив ещё ничего плохого.
Ожидание засады само по себе изматывает. Страшишься любого контакта, любого шага и, даже если все проходит хорошо, считаешь, что вот-вот наступит провал. Здоровый страх перерастает в патологию, естественный оборонительный инстинкт подавлен, и ты принимаешься себя же разрушать… Случается и худшее. Усталость вдруг притупляет чувство опасности. Становишься лунатиком на коньке крыши.
Йозеф Глава на Алексеевских курсах ехидно говоривал, что тотемным символом спецслужб следует считать паука. Избравший ремесло шпиона уподобляется мухе, присевшей на его паутину. Он подползет однажды, этот паук, может, и не скоро, но подползет, он уже получил сигнал по паутинке, что лакомое блюдо готово, и явится, обязательно явится с пастью, полной кислотного желудочного сока…
Профессор, читавший предмет «Разведка и контрразведка как факторы национального подсознания», умел внушать страх и отвращение к своему будущему у каждого из слушателей.
Но он же говаривал: где черти спешат, ангелы боятся и шагу ступить. Суетные и торопливые, наплевав на страх, иногда, конечно, добиваются успеха. Но они не могут служить моделью. Англичане признаны лучшими разведчиками потому, что любая операция, какой бы короткой по времени ни предполагалась, спланирована ими заранее. Генетически, как утверждал Йозеф Глава. В отличие от американцев, русских, немцев и остальных, британцы занимаются профессиональным шпионажем пять веков. Они лучше других готовы для действий на уровне как подсознательного, в силу традиции, так и сознательного, то есть искусства разработки операций. И наносят удар в точно рассчитанное время, с заранее взвешенным балансом затрат, включая людей, и выгод.
Равно и в контрразведке. Если механизм выявления проникновения работает не двадцать четыре часа в сутки или находится не в полном рабочем состоянии, шпион или террорист, сделав свое дело, исчезает задолго до того, как предприняты судорожные и поспешные меры. Остается чесать в затылке, разглядывая опустошенные хранилища своих секретов, или руины и трупы, оставленные террористами, и назначать служебное расследование вместо трибунала для злоумышленника…
Дела, которые я получал от Шлайна, не давали расслабиться. Атрофия или утеря навыка мне не грозили. Но душа, видимо, изнашивается от страха, от изнуряющей мысли, что, если паук ещё не явился за тобой, то лишь потому, что не накачал желудочного сока.
От покойного отца я перенял навык додумывать любую мысль до конца. У меня хватает честности сказать себе: я страшусь этой мысли, она ворошит во мне худшие опасения, и я не желаю додумывать её до конца… Так что я вполне привык, планируя операцию, принимать в расчет, среди прочих обстоятельств, смерть или долгую тюрьму. Но дело в том, что умрешь или исчезнешь для себя, а для близких и зависящих продолжишь жить. В этом-то и заключается весь ужас смерти или заключения. Наверное, поэтому в театре, именуемом разведкой, звездами, я имею в виду известными людьми, становятся лишь авантюристы, аристократы и психопаты, которым наплевать на личную ответственность перед семьей. Для них смысл жизни в другом: сцена обмена на мосту между двумя границами или аккуратного усаживания на электрический стул… Какая прекрасная картина!
Серьезные артисты, а они всегда — незаметное большинство в разведывательной труппе, бесконечно занимаются деталями, чтобы слепить из них свой план и худо-бедно выстроить систему поддержки нападения и отхода. Я, наверное, из таких. Сочетание ученого и подлеца, которые вполне сотрудничают ради успеха…
План у меня был, а кое-какую систему поддержки, мне кажется, я нащупывал для себя и в этом Тунисе.
Пока я предавался таким размышлениям, поглядывая, как на телевизионном экране маленькие азиаты в сандалиях из автомобильных покрышек и с тяжелыми для них карабинами гонят оборванных пленных европейцев, зазвонил телефон на столике у окна.
— Это я, привет, капральчик! — пискнула вдова Юры Курнина, имя которой я все ещё не мог вспомнить. Звучало вроде «джакузи», а как точно — убейте, не помнил.
— Я тебя обнимаю, куколка! — сказал я. — Как живешь? Как Ганнибал?
— Ганнибал перекачал твое послание с автоответчика у нас дома на свой мобильный… И я его застукала за этим занятием в машине у салона, откуда вышла напомаженной и в новой прическе… Хочешь посмотреть?
— И потрогать тоже… Мужчина Ганнибал правильно делает, что подслушивает твои телефонные контакты, крошка! Итак?
— Итак, я передаю штуковину Ганнибалу…
— Привет, капральчик, — сказал Ганнибал. — Ужинаем в девять вечера, являйся в ресторан «Джерба» на Карфагенской улице. Найдешь?
Мне нравилось помнить экзотические места в разных городах.
— Всего два окна, пластиковый козырек и бордюр у трамвайной линии, через который на машине не переедешь. Возле станции «Барселона»… Так?
— Договорились, — сказал он. — Что еще?
— Еще человек христианского вероисповедания. Один. На вечернюю службу в православной церкви на авеню Мухаммеда Пятого, возле банка… Пусть придет и молится. После службы приметит араба, с которым на выходе будет разговаривать европеец. Мне нужно знать, куда пойдет и что будет делать до завтрашнего дня, вплоть до отъезда из Туниса в Сус, православный араб, с которым я переговорю… И на чем он уедет — на поезде или автомобиле. Если автомобиль…
— Сообщить тебе номер, — сказал Ганнибал. — Сейчас пятый час. Поздно… Если поработает женщина, католичка, согласен?
— Ты настоящий друг, — сказал я. — Назначь ей сам почасовую оплату. Я возмещу…
— Возместишь и с комиссионными для меня… И вот ещё что. Какой, ты говоришь, храм, православный? Есть два в городе. Греческий и русский. Так какой?
— Русский. На Мухаммеда Пятого.
— Записано… Будешь ещё говорить с Дзюдзюик?
Ну вот и напомнил имя вдовы и жены, подумал я и сказал:
— Поцелуи и поцелуи! Мне бежать нужно…
Я старался подражать британской школе в интерпретации Йозефа Главы. Кое-какой план и систему поддержки я родил.
Пора было и на молитву.
Опираясь на палку, я тихонько выскребся, иначе не скажешь, из гостиницы. Когда я сворачивал с улицы Шарля де Голля на просторный бульвар Хабиба Бургибы, начинало темнеть.
В сумерках, если напрячься, в столице любой бывшей французской колонии можно представить себя на бульваре другой такой же. Я любил Сайгон… Особенно под вечер, когда мы трое — отец, мама и я — шли на работу в гостиницу «Каравелла» по авеню Шарнэ, на которой волнами зажигались лампионы, а между камфорных и тамаринговых деревьев загустевали фиолетовые тени. На рассвете они истаивали во влажной духоте, бульвар казался загаженным, оборванцы, дремавшие на газонах, походили на кучи мусора. Харбинские балалаечники, прощаясь, один за другим исчезали в протухших переулках… Днем мы спали, и город я толком рассмотрел только пятнадцать лет спустя, болтаясь по улицам и бульварам, которые не узнавал. Новые дома, вместо французских — вьетнамские названия, и я в дурацкой форме, с карманами, полными странных денег — по цвету и форме гибридов пиастров и долларов.