Гольф с моджахедами
Шрифт:
Так сложилось по карьере, что двадцать пять лет спустя он вел опасную охоту за секретами человека, которого шеф германской разведки адмирал Канарис, презиравший антисемитов, ненавидевший нацизм и ещё больше коммунизм, называл «коричневым большевиком». За секретами Бормана. Из номера берлинской гостиницы «Гамбург» старший Шлайн выслеживал похожих на бухгалтеров личностей, ходивших в дом на соседней Курфюрстенштрассе, куда перебралось финансовое ведомство гестапо после попадания американской бомбы в его штаб-квартиру на Принц-Альбертштрассе.
Когда эсэсовцы взломали дверь номера, Шлайн-старший, прикрывая передатчик и жевавшего листок
Ах, какая ушла эпоха! Наверное, когда захваченную парочку волокли через вестибюль, из ресторана доносилось танго «Рио-Рита». Или сладенькая «Лили Марлен»?
Павел Шлайн завербовал следователя, который и «упустил» его во время следственного эксперимента. Московский Центр, получив сообщение о побеге своего агента, оборвал с ним связь. Преданные товарищу Сталину штирлицы не убегали из гестапо… Сообщения Павла Шлайна о финансовом мире, подписанном в Лозанне за два года до конца войны, пропали втуне. Их выбросили в мусорную корзину.
Легенда? Спустя столько лет это и выглядит легендой. Но если так, то каким образом тысячи и тысячи денежных сумм, больших, средних и малых, конфискованных в странах Европы, перекочевали в швейцарские банки? Финансовые операции во времена пишущих машинок за минуту, как теперь на компьютере, не оформлялись. Осуществить их за два-три месяца до краха рейха представлялось физически невероятным. А работу сделали обстоятельно. Словно в мирное время. Оно и было мирным в воевавшей Европе — в той части, в какой это касалось денег. Финансовый мир, подписанный за два года до падения Берлина, помог Борману раствориться в небытии. Его унесло по сотням финансовых проток в безбрежный океан мировых денег.
Летом сорок пятого Шлайн-старший вышел в Австрии к своим, чтобы в Москве осознать две капитальные свои вины. Плен и происхождение. То есть, к дальнейшему использованию по службе он был не пригоден — как побывавший во вражеских лапах. И как космополит.
Старший Шлайн вошел в камеру, когда Вторая мировая война заканчивалась на Дальнем Востоке, и вышел по реабилитации, когда начиналась другая холодная.
Десять лет Ефим Шлайн считался сыном эсэсовского агента. Его матери, жене эсэсовца, сказали, что муж бросил семью и предал родину. Семью не сослали, потому что перевербованный гестаповец работал в Штази и, приезжая в Москву, спрашивал о семье человека, спасшего ему и его семье жизнь. Немцу отвечали, что Шлайн выполняет задание за рубежом, и разрешали видеться с его женой и сыном. На существование они зарабатывали тем, что в стужу, зной или распутицу слонялись по подмосковным поселкам с деревянной фотокамерой, делая портреты колхозников…
Ну и что? Случалось и похуже, семьи вообще исчезли. Родина, конечно, неизменно оставалась благодарной, ошибалось командование…
Бабушка вопрошала: отчего это тела злобствующих людей не рассыпаются на кусочки от страха перед своим творцом?
Конечно, по истечении времени так и происходит. С телами и праведников, и грешников. А с памятью о них?
Ефим далеко отлучился… А сороки вернулись. Что-то тревожило длиннохвостых.
Шлайн поднял голову и осмотрелся.
Бабушкина хасидская мудрость гласила: в происходящем вокруг скрыт зовущий человека голос Творца — тихий и негромкий. Такой и услышал Ефим в наушнике:
— Встаньте с поднятыми руками. Без суеты. Плавно. В случае неподчинения огонь без предупреждения…
Когда Ефим Шлайн поднимался из сугроба, сороки, как и предупреждал Пайзулла, со стрекотом снялись в бреющий полет под ветвями бука.
Глава третья
Слухи о войне
Обычно я стригся под полубокс. По случаю же нового тысячелетия к 2001 году отпустил чуб и разделил сивую поросль пробором ото лба к лысеющему затылку. Наверное, бессознательно молодился, собираясь везти Колюню к Наташе на православное Рождество из Кимр в Новую Зеландию, где она гостила — мы с сыном так это называли — у тестя в Веллингтоне.
И теперь, в кресле двухмоторного самолета компании «Фиджи Эйр», мне хотелось прикрыться панамой от потолочного вентилятора, похожего на ружейное дуло. Я ощущал себя старикашкой с взъерошенными остатками пуха, совсем уж смешным рядом с Наташей в платье с бретельками, ужасающе открытым декольте, на пуговицах в запашку и таком коротком, что вот-вот выглянут трусики. Впрочем, я их и так видел — в прогалине между натянувшимися на бедрах полами, если отклонялся к проходу между креслами, чтобы присмотреть за сновавшим по нему Колюней. Возбужденный тем, что мы единственные пассажиры в салоне, он плющил нос о каждый иллюминатор.
В турбовинтовой «Орион», переоборудованный из патрульного, списанного австралийскими пограничниками, мы погрузились на Фиджи, куда нас доставил из Веллингтона «Боинг» компании «Эйр Пасифик». Путь наш лежал на остров Фунафути, совсем уж тихоокеанскую глухомань в двухстах километрах от нулевого часового пояса, где занимается на земле день, и в 9 градусах южнее экватора. Рейс считался столичным. Двадцать с чем-то лет назад Фунафути, единственный обитаемый из девяти атоллов архипелага Тувалу, стал главным в отложившемся от Британии государстве в десять с половиной тысяч жителей на 26 квадратных километрах.
Самолетик начал падать. Посадке в иной манере пилоты островных линий не обучены, и я прикрикнул на Колюню, чтобы он угомонился в кресле за мной и Наташей. Возражений егозы я не слышал, потому что наглухо и до боли заложило уши.
Наталья закинула руку мне за шею, ткнувшись носом в плечо, которое тут же промокло. Всплакнула. Десять лет назад мы вылезли из допотопной «Дакоты» на футбольное поле Национального стадиона, которое заодно служило стране и аэродромом, чтобы провести на острове медовый месяц. За сотню австралийских долларов мы снимали под жилье старую шхуну. Солнце до дна высвечивало лагуну, где посудина стояла на вечном якоре, и казалось, что наш «летучий голландец» парит в воздухе. Между небом и землей. Мы и сами тогда чувствовали себя так же…
В стародавние времена игроков и зрителей не прогоняли со стадиона пожарной машиной. Самолет садился, народ уступал дорогу, и — все. Теперь я видел в иллюминаторе, как красный сундук с проблесковой мигалкой выметает болельщиков подальше от поля, а команды уволакивают ворота с сетками, каждая — свои. Пожарные не зажгли указатель «Следуй за мной», ветряная «морковка» висела тряпкой, и пилоту предоставлялось свобода приземляться как заблагорассудиться.
Я привычно помолился за своих, когда двухмоторник мягко, словно в сметану, поставил три изношенных колеса на стриженую травку и, заверещав реверсом, покатил в направлении полицейского в черных шортах, таком же картузе и белой тенниске.