Гольф с моджахедами
Шрифт:
— А у вас? — ответил Нагоев.
Оба рассмеялись. Сразу и вместе, но по разным поводам.
Нагоев посчитал забавным, что получает клиента из службы Моссад. Иудейского обличья собеседник не мог служить в российской конторе — по крайней мере, в ранге, который обеспечивает свободу оперативных решений на месте. Молодые недавно появились кое-где, а этот дожил до почтенного возраста. Да и одет по-ближневосточному: кремовые брюки зимой, блейзер с пуговицами под серебро, манжеты полосатой сорочки торчат на ладонь из рукавов, пестрый галстук, который ни с чем не вяжется, и бесформенный, хотя и дорогой, портфель с торчащим кончиком пояса от безжалостно впихнутого кожаного пальто. Зарос, словно «гоги»,
Шлайна смешила нелепость ситуации. Юридический адрес нагоевского «Серноводска» совпадал с расположением новороссийской администрации. Не трудно домыслить, что человек, явившийся в ресторан «Морской еж», представляет, по существу, охранный колхоз, созданный оперативными сотрудниками, скорее всего, шлайновскими же коллегами из местных, для приработка на стороне. Таким образом, Шлайн, нанимая Нагоева, совершал, говоря юридическим языком, преступный сговор с целью подкупа должностного лица — совращал коллегу на совместные с ним оперативные действия, не санкционированные командованием.
Ефим выложил на стол две фотографии Севастьянова в анфас и профиль.
— Я видел его, — сказал Нагоев. — Четыре дня назад.
— И знаете, где он сейчас?
— Знаю. Что вы желаете?
— Понаблюдать за ним, день или два, не больше. Там, где он находится.
— Это опасно.
Ефим Шлайн пожал плечами.
— Смертельно опасно, — сказал Нагоев.
— Давайте договариваться, — ответил Шлайн. — Сколько, когда и где.
Пайзулла Нагоев достал из жилетного кармашка визитную карточку в половинку обычного формата, чиркнул несколько цифр на оборотной стороне тонким карандашиком и двинул по серо-оливковой скатерти, пошедшей морщинами. За карточкой последовали и севастьяновские фотографии.
— Это стоимость коктейля из пунктов первый, третий и седьмой.
Ефим Шлайн сделал усилие, чтобы ответить согласием не слишком быстро. Коллега работал по откровенно демпинговым ценам. А что следовало ожидать? Допустим, этот Нагоев имеет ранг полковника, как и он, Шлайн. Четыре с половиной тысячи рублей в месяц жалованья. Сто пятьдесят американских долларов. Пятерка в день.
Пятерка в день. Шлайн и Нагоев стоили десять долларов в сутки на двоих. Возможно, Шемякин и прав: убраться в отставку и открыть частную биржу по подбору швейцаров-вышибал для кафе и ресторанов…
Скрепляя договоренность, которая с этого момента превращалась в преступный сговор двух должностных лиц, Ефим Шлайн сказал:
— Согласен. Начинаем через три дня. Откуда?
— С другого конца Кавказа и у другого моря, Каспийского. Махачкала. Доберетесь?
— Подходит.
— Гостиница «Ленинград». В центре города. Вы приезжаете и размещаетесь. Через полчаса после вашего появления я позвоню в номер. Предоплату, которая указана на визитке, произведете в сбербанк в Петербурге. К моменту вашего появления в Махачкале сумме полагается прийти на счет.
— Диктуйте реквизиты счета, я записываю…
Через три дня в Махачкале на бульваре Ленинского проспекта против высотной гостиницы «Ленинград», осаждаемой тараканами, Ефим Шлайн погрузил свое оборудование в «Волгу» с ржавыми бамперами и приборной панелью без датчиков, за рулем которой сидел Пайзулла Нагоев.
Еще в Адлере Шлайн ощутил нарастающий дискомфорт из-за недостатка простора для движения. Тесное кресло в Ту-154, пока летел из Москвы, потом такси, в котором колени несколько часов упирались в спинку переднего сиденья, снова такси в Новороссийске, сидение в «Морском еже»…
Тогда, в Новороссийске, Ефим с удовольствием прошелся от пирса, над которым возвышалась стеклянная башня ресторана, несколько сот метров до ворот в высокой решетке, отгораживающей причалы от города. Выйдя на просторную площадь, он порысил по ней минут пять, любуясь дореволюционной постройки зданиями морского ведомства.
И в конце пробежки, прокручивая в памяти услышанное и увиденное в «Морском еже», подумал, что чеченцев в органы не брали. Никогда.
…Теперь, спустя неделю после Новороссийска, между компостными кучами, Ефим Шлайн испытывал ту же «кавказскую некомфортность» от недостатка движения в виду манившего прогуляться классического пейзажа с ручейком, редкими деревцами, тонким снежным покровом на фоне великолепных горных кряжей. Приходилось изображать бревно. «Никаких разминок, никаких потягушек даже на боку или животе», — велел Нагоев.
Полчаса назад за протокой, на крыльцо бревенчатой виллы вышел, видимо, предупрежденный по связи, чеченец, который плескался с Севастьяновым в ледяной воде после бани. В черном двубортном полупальто и начищенных фасонных ботинках, рангом явно повыше боевика. Он принял от конвойного приведенного откуда-то из-за дома арестанта, на темени которого ерошились сивые редкие волосы.
Конвойный и севастьяновский сторож обменялись фразой, которую Ефим Шлайн хорошо расслышал, но не понял. Да это и не имело значения — VPC-715 все писала на видеопленку. Арестантом был курьер, которого он, Шлайн, перехватил на аэродроме в Раменском, после того как цинки с долларовыми банкнотами подняли на борт транспортника. Приехали, значит, денежки благополучно. А офицерика не расстреляли… И пытать, по всей вероятности, не собираются. Все сам рассказал, что знал. Да и почему бы и нет? В надежде на зацарапанность наличных, которые сопровождал офицерик, Ефим Шлайн сам приказал поступить именно так, а не иначе… Хотя в идеале следовало бы посланцу исхитриться погибнуть. А он исхитрился выжить.
Но посланец — деталь. Главное, они сожрали наживку. Чтобы убедиться в этом, стоило сидеть в этой загнившей на солнце помойке, от которой разлетелись даже вороны. Или они разлетелись из-за него?
Конвойный ушел, в усадьбе восстановилась тишина. Тянуло в сон. Ефим по-прежнему не решался выпить из термоса кофе, чтобы взбодриться. Ветер, тянувший в сторону усадьбы, не утихал.
Глупо, конечно, брать в засаду пахучий напиток. Да кто мог знать?
Так ли часто выпадала возможность подумать о чем-нибудь, кроме службы? Кого бы и что вспомнить? Конечно, не из вчерашнего и позавчерашнего. А если из самого далекого прошлого — может, бабушку?
С опухшими слоновьими ногами. И всегда в черных чулках. Изрекавшую хасидские прописные истины. О том, что, хотя Бог присутствует в плохом человеке, как и в праведнике, грешник все же должен раскаяться, чтобы в его душе тоже зазвучал небесный глас. Раскаиваться полагалось Ефиму — за отметки в тетрадке, а потом и отцу, вернувшемуся из Суздальской тюрьмы после пятнадцатилетней отсидки за сотрудничество с гестапо, — его вина была в том, что не мог содержать семью.
Где-то здесь, в этих кавказских краях, его отец, юный Павел Шлайн, запутался в обязанностях перед народом и революцией, с одной стороны, и семьей и религией — с другой. Грамотный человек в российской армии на Кавказском фронте первой мировой войны обязательно носил офицерский мундир. Исключение составляли евреи. Их не производили в офицеры. Не произвели и отца, которого выбрали весной 1917 года в солдатский комитет потому, что он мог вести документацию, так как закончил ешиву — иудейский колледж — и ещё гимназию. Кавказская армия получила в состав выборных органов половину евреев, хотя исповедовала утробный антисемитизм и предавалась погромам. Потом, выйдя из Персии, она раскололась на две: красную и белую. С погромами в одной полагалось бороться ЧК, в другой — контрразведке. И там, и там имелись выпускники ешив. Павлу Шлайну досталось от судьбы первое.