Голодные прираки
Шрифт:
– Ты знаешь… – усмехнулся Нехов, продолжая манипулировать пальцами на загривке лежащего– на массажном столе, нельзя же «прервать сеанс вот так резко – вредно. А Нехов всегда с большою любовью и уважением относился к окружающим его людям и никогда не хотел без причины наносить им вред. Это все знали, все, и прежде всего он сам!
– Нашел-таки, – выдохнул лежащий на массажном столе, желая голову повернуть, на массажиста своего посмотреть, голову поворачивая, и на полпути поворота вис-. ком в жесткий неховский палец упираясь,
– Это было несложно, – сказал Нехов, переходя с загривка на спину. – Я ведь искал тебя с удовольствием, А дело, которое делаешь с удовольствием, всегда несложно, как бы сложно оно ни было.
– И где я ошибся?
– Когда… – подсказал Нехов, сосредоточенно растирая позвоночник лежащему на массажном столе.
Когда? – принял подсказку лежащий на массажном столе.
– В тот самый день, когда
– Расскажи кому-нибудь другому, только не мне, – усмехнулся лежащий на массажном столе. – Только не мне. Вон выйди сейчас на улицу, найди кого-нибудь, кто ни о чем ничего не знает, и расскажи ему в правое ухо, нет, лучше в левое, ближе к сердцу, мать твою, хоть я не знаю, может, у него сердце будет с правой стороны, ну тогда в два уха расскажи, мать твою… Другому, понимаешь, мать твою, только не мне. Что ты, который ни хера обо мне не знает и знать не может, хочешь мне же обо мне же рассказать, мать твою, что?! Ты мне расскажешь, как я жил, где я жил, с кем дружил, в какую школу ходил, как мне ставили двойки и единицы, в то время как на самом деле я знал все предметы на «четыре» и «пять». А может быть, расскажешь, почему мне ставили единицы и двойки. Ты не знаешь! Ты не знаешь! Расскажешь мне, как моя мать читала мне Кафку и Джойса вместо того, чтобы читать мне чистые и светлые, и добрые русские сказки… А я так просил, так просил, «В тридевятом царстве, в тридесятом государстве, жили-были…» А она плакала, но не читала. Расскажешь о том, как я стремился к настоящей большой и ясной любви, как я с распростертыми от души объятиями спешил навстречу своим одноклассницам… Расскажешь, как они зло и коварно смеялись надо мной, зло и коварно, как они нагло и дерзко лезли ко мне в трусы, и как ловко они воровали моих кукол. Расскажешь, как желая крепкой мужской дружбы, я предлагал свое сердце самым красивым и сильным мальчишкам своего класса… а они издевались надо мной, наряжая меня в девчонку и заставляя меня показывать им бесстыдный и развратный стриптиз. Расскажешь мне, как меня и мою старшую сестру поймали поддатые офицеры из штаба округа, как напоили нас и как заставили меня надругаться над моей же собственной шестнадцатилетней сестрой. Или про славные денечки, проведенные в училище, можешь мне рассказать? Как я два дня, например, висел привязанный руками к крюку в потолке в каптерке за то, что отказался отсосать одному пидору, шеф-повару нашей столовки, тоже мне можешь рассказать?
– Господи, страсти-то какие, – пробормотал Нехов, жестко и часто пощипывая лежащему на массажном столе сыну полковника Сухомятова спинные мышцы, и добавил громче: – И ты до сих пор еще не понял, что твое рождение это твоя самая большая ошибка?!
– Но ведь кто-то меня любил, любил, я знаю, – массажный стол остервенело бил сына полковника Сухомятова. – Меня любил отец. Я знаю. И я его любил, больше всего на свете любил. И значит, мое рождение не совсем ошибка, а?
– Ошибка, ошибка, приятель, – подтвердил свои слова Нехов. быстрыми движениями разогревая сыну Сухомятова мышцы его молодых ног. – Ты посмотри, чем кончилась ваша любовь. Так что ошибка! Точно!
– Я восхищался им. Он был сильный, смелый, красивый. – Сухомятов-младший, верно, и не слышал, что сказал ему Нехов, с собой разговаривал, не с Неховым. – Независимый. И как его за эту независимость били, мать твою, как били! Помню, однажды я застал его в ванной голым, с пистолетом у виска. Я заорал, как резаный, и тем спас его тогда. Вот так. Я любил его трогать, целовать. Любил смотреть, как он занимается зарядкой, мускулистый, гладкий, свежий. Любил смотреть, как он моется, любил разглядывать его мокрого, когда вода ручьями бежит по смуглому блестящему телу и кажется, что каждый кусочек тела живет сам по себе, живет своей отдельной жизнью. Когда наша армия вошла в эту страну, в свободную страну, красивую и добрую, я заплакал. И плакал еще три дня и три ночи. А потом, когда я узнал, что отец тоже уехал туда воевать, да еще добровольцем, я умер на три дня и три ночи. И вернулся к жизни уже другим. Теперь я ненавидел моего отца, моего Бога. Он – единственный, кого я любил, единственный, кем я жил, предал меня. Он оказался подлецом. Он оказался мерзавцем, он оказался сучьей тварью, он оказался недое…м ублюдком, он оказался крутомирлатухийским пиздотравкером сумуратобанным. – Сухомятов-младший раздавил губу о зубы и красной кровью теперь с нескрываемым неистовством пачкал массажный стол. – Он не должен был сюда приезжать. У него была иная миссия в этом мире. Он должен был созидать. А он убивал. Убивал людей. И не только местных, но и своих соплеменников, своих сослуживцев.
– Он убивал предателей, – поправил его Нехов, массируя теперь лежащему пятки.
– И я убил предателя, – просто сказал Сухомятов-младший. – Но не предателя Родины, а предателя жизни, предателя нравственности, предателя добра, любви… и предателя себя и всех и вся и всяческого всякого и себя еще раз и еще и еще и еще и еще не единожды и даже очень много-много раз. Он не должен был сюда приходить, в эту страну, добровольцем и угнетателем, и более того и еще более того, грязным и отвратительным убийцей. У него было другое предназначение в этой жизни – быть примерным, достойным подражания, быть добрым, сильным, благородным, справедливым Богом. И в то же время быть просто человеком, беззаветно и обильно и одновременно бескорыстно любящим меня, того, кого никто и никогда, кроме него, не любил и любить не будет. Не спорь, я знаю, и ты знаешь, и ты знаешь. Хотя, наверное, ты и не собирался спорить, потому что ты и вправду это знаешь. И знаешь лучше меня, что не будут любить, не любить будут… Да, да, да. И еще он предназначался для любви моей – высокой и возвышенной – совсем не низкой и не низменной, – той, которая ведет к счастью и подвигу, которому всегда, как ты знаешь лучше меня, есть место в жизни…
– И чтобы оправдать себя перед собой, – Неход душевно похрустывал ступней Сухомятова. – Что, мол, не месть руководит тобой, не страх и не обида, а стремление к высшей справедливости, стремление к освобождению угнетенного народа, ты встаешь под знамена местных сопротивленцев и делаешь перед собой вид, что борешься с угнетателями вообще, а не с отдельным человеком конкретно.
– Я не делал вид! – возмутился Сухомятов-младший, не соглашаясь ни с кем, и тем более с собой. – Я так думал и я так думаю. Я боролся за свободу. Я боролся за независимость маленькой, но гордой страны, а отец – это лишь эпизод, да!
– А может, все было иначе, проще и грубее? – Нехов приступил к работе над пальцами на ногах Сухомятова-младшего. – Ты еще в детстве испытывал к отцу странное чувство, которое не мог себе тогда еще объяснить и которое тогда еще умел подавить. С каждым годом это чувство прогрессировало. И на каком-то определенном возрастном этапе это чувство оформилось и приобрело конкретные очертания, и в конце концов ты понял, что же это такое за чувство, и с тех пор, как ты это понял, подавлять тебе это становилось все труднее и труднее. Помимо твоей воли, вопреки твоей воле, оно овладевало тобой все больше и больше, и в один прекрасный день ты сделал попытку сблизиться с отцом, сексуально сблизиться, проще говоря, ты не смог устоять перед страстным и обжигающим желанием трахнуть своего отца…
– Нет, нет! – закричал Сухомятов-младший, прожигая дыханием массажный стол. – Нет! Нет! Нет!…
– С изумлением, страхом и болью отец, конечно, отверг твои домогания, – продолжал Нехов, не прекращая растирать Сухомятову-младшему пальцы его ног. – Отверг, несмотря на твою мольбу, твои слезы, твое унижение и наконец твои угрозы. И ты озлобился. Ты налился ненавистью и одновременно нечеловеческой решимостью вопреки всему совершить то, что требовал твой изначально испорченный организм, И ты приехал сюда вслед за отцом. И тоже добровольцем, как мы с тобой знаем. Я подчеркиваю, тоже добровольцем. Это важно. Если ты не готовился сделать то, что сделал,, то почему ты пришел сюда добровольцем? Ты же,.как ты только что говорил, презираешь вторгшуюся в эту страну армию, а тем более служащих в ее составе добровольцев. Так почему?
– Нет! Все не так! Не так! – стонал Сухомятов-младший и крошил зубами край массажного стола.
– Все так, – печально кивал головой Нехов и бережно, едва касаясь ладонями кожи, гладил от макушки до пяток сильное и мускулистое тело Сухомятова-младшего, таким образом завершая массаж. – Все так. В заднем проходе полковника Сухомятова патологоанатомы обнаружили сперму… Ты пришел к нему вчера и вновь потребовал близости, и он вновь отказал, ужаснувшись, и ты убил его. А меня ты вызвал только для того, чтобы работавшие на Сахида люди из контрразведки республики не сообщили ему, что ты убил отца только для того, чтобы трахнуть его, Сахид ведь был патриотом настоящим. Ты сказал Сахиду, что хотел убить и меня. Но тебя спугнули.