Голодные прираки
Шрифт:
Не успел мой плевок, как мне показалось, коснуться пола, как я услышал тонкий крик. Тонкий-тонкий. Жалобный. Сегодня вокруг кричали, собственно, много. И я уже, разумеется, привык ко всяким и всяческим крикам. Но крик, который прозвучал сейчас, заставил меня вздрогнуть, а затем и испугаться, а затем и ужаснуться, а затем и оцепенеть, а затем, усилием воли сбросив оцепенение, сорваться с места и понестись что есть силы в сторону кухни.
Кричала Ника Визинова. Из десятков миллионов криков я всегда, без единой вероятности ошибки, смогу узнать ее крик. ЕЕ.
Одним словом, я застал такую картину. (Шторы на кухонном окне уже не висели. И поэтому свет фар обильно освещал помещение.)
Ника лежала на полу около тарелок с едой. На спине. На Нике сидела Бойницкая. (Я узнал се сразу, хоть и увидел ее только со спины.) А из шеи у Бойницкой торчал длинный и широкий столовый нож с деревянной рукояткой. А сама рукоятка гладкая, отполированная тысячью прикосновений разнополых и разновозрастных рук, пряталась в ладони Ники Визиновой. Ника раскачивала нож в ране сидевшей на ней Бойницкой и тонко-тонко кричала. Бойницкая, у которой из шеи торчал нож, молчала, а Ника Визинова кричала. Тонко-тонко кричала Ника Визинова и очень даже негромко, но слышно всем и повсюду, и в первую очередь мне.
Мелькнула тень за окном. А затем и в самом окне показались чьи-то голова и плечи. В окно влезал человек. Молодой мужчина.– И тоже крупный и невыразительный, как и тот, который горел сейчас под окном гостиной. Я быстро поднял автомат и выстрелил. Молодой человек без слов и вскриков обвалился на подоконник и замер. Я шагнул ближе к женщинам и сильно ударил ногой Бойницкую в плечо. Бойницкая тихо и мягко упала на бок. Так вот почему она не кричала. Ника убила ее одним ударом. Бойницкая была уж мертва, когда я вошел в кухню. Она была уже мертва, когда я услышал тонкий-тонкий крик Ники. Я склонился над женщинами. К своему удивлению, я не обнаружил ножа в шее Бойницкой. Нож, оказалось, остался в руке Ники. Я попытался отобрать нож у Ники. Но Ника не отпустила нож. Она вырвала у меня свою руку, стремительно вскочила на ноги и, подняв нож над самой головой, кинулась на меня. Я перехватил руку Ники и отвел ее в сторону. «Это я, – сказал я Нике, приблизив к се глазам свое лицо. – Это я, Антон». Ника очень внимательно оглядела мое лицо и, видимо, удостоверившись, что это, действительно, я, сказала мне по-детски капризно, вроде как жалуясь: «Она хотела отнять меня у братика. И тогда братик приказал мне убить ее. Никто и никогда не сможет отнять у меня братика, – Ника неожиданно попыталась выдернуть свою руку из моих пальцев и через несколько секунд, убедившись в тщетности подобных попыток, прошипела злобно и угрожающе: – И ты никогда не отнимешь меня у него. Никогда, слышишь?» – «Я и не собираюсь этого делать, – проговорил я миролюбиво. – Наоборот, хочу помочь и тебе и твоему братику. Я хочу, чтобы вы были счастливы и чтобы вы никогда не расставались». Ника засмеялась и захлопала в ладоши и запрыгала на месте, потянулась ко мне, чмокнула меня в нос и опять запрыгала как девочка – маленькая, в гольфиках, в бантиках и розовых трусиках, пахнущая мылом и утренней травой. «Я знала, я знала, – говорила Ника, – что ты хороший. Вот и сейчас, вот и сейчас, – Ника прищурила глаза, внимая, – он говорит, что ты очень-очень хороший».
Я прислушался. Но голос, который я услышал в следующее мгновение, не принадлежал, как я сразу догадался, братику Ники. Во-первых, потому, что он исходил с улицы, во-вторых, потому, что он был многократно усилен мегафоном, а в-третьих, потому, что владел им не ребенок и даже не подросток, а абсолютно взрослый человек.
Абсолютно взрослый человек начал с того, что прежде всего сообщил следующее: «Прежде всего хочу сообщить следующее. Данный поселок оцеплен специальными подразделениями милиции. Поэтому бежать некуда, мать вашу! Только на пулю. Если есть желание. Уверен, что такого желания ни у кого нет. Посему предлагаю подходить ко мне и сдавать оружие. Я – полковник милиции Данков. – Данков засмеялся. – Можете не любить и не жаловать. Не требуется. Требуется подчинение…»
Я не могу сказать точно, любил ли я кого-нибудь из них по этой жизни – лесбиянку Бойницкую или милиционера Данкова. Не могу. Но с уверенностью и, конечно же отдавая полный и искренний отчет своим словам, я могу заявить, что я без всякого сожаления распрощался.бы навсегда и с той и с другим, и никогда бы больше с ними, во всяком случае в этой жизни, не увиделся бы с удовольствием. (С Бойницкой уже распрощался, слава Богу.)
А любил ли я кого-нибудь все-таки из них? Отвечу лишь недоуменным пожатием плеч, и вопросительным взглядом в свое отражение в изрубленной пулями стене напротив, в стене сбоку, и в темном ночном воздухе, который за окном. Но теперь, вот сейчас, вот в данное мгновение и в ту же секунду, на момент, который я стою на кухне, посреди нее, обняв Нику, и пьянея от того, что она есть, и восторгаясь тем, что есть я, на тот момент, когда Бойницкая, одна из славной парочки (лесбиянки и милиционера) уже не дышит, что говорит о том, что она мертва, Бойницкая мертва, теперь я точно и не знаю, как я к ней относился. И сейчас мне начинает казаться, что очень даже и хорошо я к ней относился, может быть, даже и с симпатией. Потому как в противном случае даже в исключительной горячке и смертельном возбуждении не стал бы я ее, суку, трахать, суку… Но не будем о мертвых плохо. О мертвых лучше ничего…
А милиционер Данков вот еще жив, и даже здоров, и голос у него освежающе бодр и властен. И судя по голосу и судя по интонации, а точнее, судя по моей интуиции, основанной на восприятии голоса милиционера Данкова, на восприятии его интонации, очень хочет со мной увидеться, в отличие от меня – в этой жизни, – очень хочет.
Нет у меня ненависти к милиционеру – я понимаю и осознаю такой факт, – как нет у меня и любви к нему, как нет у меня и никаких иных чувств и эмоций в отношении полковника. Есть полковник или нет полковника, мне, соответственно, все равно… (После смерти Данкова, наверное, как и в случае с Бойницкой, я начну испытывать что-то похожее на сожаление, потому как, наверное, все же, мне так будет казаться, я некоторым образом питал все же к нему определенную приязнь, – но не сейчас.)
Да, с точки зрения чувств и эмоций или чего-то другого – глубокого и необъяснимого, мне все равно, но с точки зрения обстоятельств, а также с точки зрения вреда или пользы, как то ни прискорбно, всем, и мне в том числе, далеко не все равно, есть ли полковник или нет полковника и где он, собственно, далеко или не очень, лучше бы чтобы далеко, тогда бы была бы польза, но он не очень, и оттого может быть вред – и мне и Роме.
И потому я сказал Нике, что мы с Ромой сейчас уходим, что нам с Ромой нет более смысла оставаться тут, на даче мужа Ники. Все, и те, и другие, кому надо и не надо, уже знают, что мы тут, и нам, как ты понимаешь, если ты еще что-то понимаешь, нет никакого резона оставаться на этой даче, и поэтому мы уходим. А ты, еще сказал я Нике, должна остаться тут, с мальчиком, и ждать милицию. Тебя сказал я Нике, никто ни в чем не обвинит, потому что тебя совершенно некому и не в чем обвинить, ты чиста, как солнечный свет, и невинна, как солнечный зайчик. «А где мальчик, а где мальчик?» – стала спрашивать меня Ника. И мне не нравилось, как пристрастно и возбужденно спрашивала меня Ника. И я не решился сообщить ей, где мальчик. Я сказал, что мальчик в доме, и что, когда придет милиция, она его обязательно найдет. «А где? – и заглядывала в кухонный шкафчик, и в кухонные тумбочки, и под стол, и под табуретки, и в духовку газовой плиты, гремела кастрюлями и опрокидывала чашки. – Где, где, где, где, где?…»
С Ремой мы столкнулись в коридоре. Он шел ко мне из гостиной. «Уходим», – сказал Рома. «Уходим», – ответил я. «А где мальчишка?» – спросил Рома. «Зачем нам мальчишка?» – удивился я. «Его найдет контора» – «И пусть его найдет контора. Это даже хорошо, что его найдет контора» – «А если его найдет не контора? – возразил Рома. – А если его найдут эти уроды, которых мы пока еще не всех перебили, хотя стреляли мы метко и дрались умело» – «Не успеют, – сказал я. – Они сейчас уже, наверное, бегут» – «Нет, – опять возразил Рома. – Послушай и посмотри. Они никуда не бегут». И я послушал и посмотрел.
На улице трещали автоматы и хлопали пистолеты. На улице шел бой.
Я слышал крики раненых и молчание убитых, а видел летящие пули и отброшенные в траву гильзы, в мой нос проникали запахи пота и французских дезодорантов.
Но я знал, кто кого. Я знал, кто выиграет и кто проиграет. И нисколько не сомневался в том. И поэтому я упрямо повторил: «Не успеют». Сказав эти слова, я положил руку на плечо Роме и подтолкнул его к гостиной. Но Рома отдернул плечо и спросил веско и с угрозой даже: «Где мальчишка?» – «Пошли, Рома, – ласково позвал я за собой своего старого боевого товарища. – Пошли, мой хороший». И вынул из-за пояса револьвер системы Кольта и демонстративно почесал его стволом свою бровь. Рома засмеялся, оценив мой жест. Он запрокинул голову и схватился за бока, и смеялся, и смеялся… Я вошел в гостиную. Я хотел посмотреть, не блокирован ли выход из дома. А для этого мне надо было пройти гостиную, и еще маленький коридорчик. В гостиной я выругался. С сопротивлением и без обычного удовольствия. Тот самый парень, что лежал и полыхал под окном гостиной, выходящим в сад, поджег своим пламенем наш дом, сукин сын. Пламя охватило уже оконную раму, подоконник, шторы и обои, часть мебели. Я понимал, что ни мне и никому другому уже не погасить жадное веселое пламя, и не было никакого сомнения, что дом скоро сгорит. И, матерясь, как водится, я развернулся и кинулся вон из гостиной. Рома все стоял в коридоре и смеялся, запрокинув голову и держась за бока. Я скатился вниз в гараж, бросился к автомобилю, открыл двери. «Антон, – прошептал лежащий на заднем сиденье мальчик Мика, – что со мной? Почему у меня так болит горло и голова? Почему? Я не помню, что случилось?» Когда-нибудь я расскажу тебе, мой дорогой мальчик Мика, что с тобой произошло и почему произошло, почему терзали твой маленький беспомощный член… Когда-нибудь. Не сейчас. «Ты можешь идти?» – спросил я Мику. «Не знаю», – ответил Мика. Я взвалил тогда мальчика на плечо и, тяжело ступая по бетонному полу, побежал к воротам гаража и заглянул в щель между створками. Перед воротами метались люди – туда-сюда, кто падал, кто вставал, не все стреляли, одни ползали, другие лежали, некоторые кричали, иные молчали. Видимость была отличная, будто светило светило. Но оно не светило. Просто горела одна из трех машин «Мерседес». Машина занялась уже полностью – от начала и до конца, и давала свет всей ближайшей округе, и ближайшим людям, и ближайшим трупам.
Конечно, понятное дело, здесь выйти я не мог. Те, кто метался там, на улице, перед горящей машиной – каждый из них независимо от их принадлежности к какой-либо из сторон, были моими врагами. Вот оно как. Мне не нравилось такое положение вещей. Но изменить я ничего не мог.
Я снова поднялся наверх. Увидев мальчика у меня на плече, Рома тотчас перестал хохотать и протянул к нему руки и сказал, волнуясь: «Дай, дай мне его. Я понесу. Я». Я ничего не ответил Роме. Я отвел от себя и от Мики его руки, ступил вбок и, заглянув на кухню, сказал Нике: «Пошли, моя любимая. Мы должны уйти отсюда вместе» – «Так ты берешь меня с собой?!» – обрадовалась Ника и славно запрыгала и захлопала в ладоши, маленькая, в гольфиках, в розовых трусиках, пахнущая… «Да, – ответил я, улыбаясь, – я беру тебя с собой…» Только теперь Ника заметила лежащего на моем плече мальчика. Она подошла и дотронулась до Мики рукой, прижалась к мальчику и сказала мне: «Дай мне его. Я понесу его. Я сильная…» – «Идите за мной, – попросил я своих друзей, – и делайте, как я. Я попытаюсь спасти нас. Я попытаюсь. Но прежде чем я начну, я хочу сказать вам, что я очень люблю вас, очень. И тебя, Рома, и тебя, Ника. Очень. Вы самые близкие мне люди. Вы – это я. А я – это вы».