Шрифт:
Станислав Романовский
ГОЛОС В ЛЕСУ
– Приходи пораньше, - напутствовала меня жена, провожая за рыбой для пирога-рыбника по случаю моего дня рождения.
– Приходи. По лесу не плутай, а иди, где мы с тобой шли, по колоднику. Он приведет тебя прямо к речке. Женщина в другой деревне мне рассказывала: три года назад мать председателя сельсовета ушла в этот лес и не вернулась.
– Она старая была, - утешила нас хозяйка Анна Ивановна.
– В своей деревне избы путала. Забрела куда-нибудь в болото, и теперь костей не найдешь. А ты - мужик в поре. Чего с
А хозяин, Николай Васильевич, человек с юмором, вслух рассудил про меня так:
– Не удавится, так явится. Весь в муке. И корзинка с рыбкой в руке.
– Почему в муке, Васильич?
– спросил я.
– Да для смеху.
Разговор происходил в утренних потемках просторной северной избы, где мы с женой, будучи в отпуске, жили третий день. Я обувался-одевался, а мои собеседники лежали на своих местах - хозяин с хозяйкой на кроватях в разных углах, а жена на печи по случаю простуды.
– Ноги болят, - сказал хозяин.
– Снегу бы не было. Инею. Тепло ли оделся, Тимофеич?
– Тепло. Штормовка на мне. Отдыхайте.
– Приходи пораньше!
Я надел пестерь на плечи, в сенях забрал удилище и вышел на волю.
Было влажно и сумеречно. Деревня обосновалась на круглом, как сама земля, бугре, от него расходились ополья, луга со стлищами, где ровными половиками был разостлан лен и доспевал на крутых сентябрьских росах. Луга переходили в лес, за ним - отсюда не видно - точилась речка.
В тумане на мои шаги вышли жеребенок с матерью и смотрели на меня задумчиво-выпуклыми темными глазами.
Я шел к лесу, а они шли за мной по левую руку, будто охраняли меня от лесных напастей. Хлеб у меня лежал в пестере, и, ленясь достать его для провожатых, я вполголоса разговаривал с лошадьми, и они настораживались, убыстряли шаги, догоняли меня, чтобы ничего не пропустить из слов человека.
– Соскучились по людям? Вот солнце взойдет, люди придут сюда лен вязать. Насмотритесь на них, наслушаетесь досыта...
Я углубился в лес. Под ногами, под колодником чавкала вода, а лошади все шли за мной и дышали в затылок теплым, винной свежести дыханием.
– Не ходите за мной, - говорил я им.
– О колодник ноги собьете.
А они все равно шли по тропочке, пока я не замахнулся на них удилищем. Они смешались, попятились и нехотя повернули обратно.
Меня окликнули, протяжно и печально, я остановился. Тишина. Туман. Может, это не человек был, а птица печалится, или надломилось дерево, или зверь какой кричит так? На всякий случай я спросил:
– Кто это?
Из-под ног, окатив меня ветром, с грохотом поднялись тетерева и, громко хлопая крыльями, полетели меж стволов подальше от тропы.
– Как вы меня напугали!..
Лес все собирался редеть, несколько раз расступался, но смыкался опять и вдруг разбежался по сторонам, и я вышел на выкошенные луга с высокой отавой, где земля пружинила под ногами.
На речку к попал к самому восходу и опять подивился, до чего же она невзрачна, эта захваленная моим хозяином речка. Вчера я был здесь с женой, и оба мы вернулись отсюда с сомнениями: там ли мы были, речка ли это или забытая людьми осушительная канавка? Но хозяин уверял нас, что это она, от веку текущая из подземного озера, из-под кореньев начало берущая речка Чаруша, и рыба в ней кипит, как муравьи в муравейнике.
Рыба в вей не кипела ни вчера, ни сегодня. Пробиралась по лугам, а большей частью стояла в низких торфяных берегах, узкая, не шире лесной тропинки, речка Чаруша - ка-ряя вода.
"В Чаруше, - вспоминал я слова хозяи-на, - есть окунь, сорога, язь и щуренок. А другой рыбы никакой нет: ни карася, ни линя, ни леща. Никакой нет. Почему-то она не держится у нас".
Я шел вниз по течению, подальше от воды, чтобы не пугать рыбу, если она есть, и все высматривал место, где мне провести зарю. Вот Чаруша чуть раздалась, взялась круглым омутком и тут же сузилась. А по ужине, не выходя из омутка, торчали черные колья. А где закол, там и окуни.
У закола я не остановился, запомнил его и пошел дальше - авось найду чего-нибудь заманчивей. Но речка мелела на глазах, открывая черное дно с просветами песка, и я вернулся к заколу.
Нарезал таловых веток, чтобы сидеть было не сыро и мягко, устроил сиденье, опять же далеко от воды, за осокой, - со стороны можно было подумать, что я рыбачу на сухом месте, - и, насадив крупного червя, забросил удочку чуть повыше кольев.
Грузило чмокнуло, как человек во сне, поплавок - гусиное перо качнулся и успокоился. Я положил удилище на осоку, полез в пестерь за хлебом - позавтракать, пока не клюет, - как удилище поползло от меня.
Я поймал его за комель, но неловко - оно вывернулось из пальцев. Я ухватился покрепче и встал на колени, чтобы удобнее водить невидимую рыбу. Леска резала воду, то укорачиваясь, то удлиняясь, резкие толчки отдавались в ладонь и вдруг сразу ослабли. Я выкинул на берег тяжелого окуня. Он сгибался и разгибался в отаве, нетерпеливо колотил хвостом, и, облитый зарей, весь он был, как сосновое полено в печи, объят чистым огнем в алых и малиновых плавниках, в золотом слюдяном гребне на спине. Истем-на-зеленое тело его переливалось заревым светом. С какого боку ни взгляни на него, он был красив. Светлое подбористое брюхо, лазурная нижняя часть и веселая яркая зелень во всем, будто и жить ему в зеленой осоке и плыть в сентябрьском тумане, огибая стога и деревья. Вот он было затих, притомился, но услышал чмоканье грузила в воде и забился опять. Ненадолго мне стало жалко его, и, уколовшись о его костистый гребень, я спрятал почин в пестерь, где пленник заколотился так, что пестерь заколыхался.
Поплавок отнесло к заколу. Я потянул удилище к себе, опасаясь задёва, а на конце лески в корягах заворочалось что-то чрезвычайно тяжелое. Леска у меня была тонкая, не для такой тяжести, Я вскочил на ноги, натянул лесу в отвес, чтобы она не запуталась в корягах, и, ежесекундно ожидая обрыва, попытался вывести рыбу на чистоводье. На открытую воду она не шла, в коряжнике разгуляться ей было негде, и она ворочалась на месте, а я время от времени деликатно подтягивал ее к себе, на что она отвечала могучими толчками.