Голос в лесу
Шрифт:
– Ну, пойдем, пожалуйста, - шептал я горячо.
Постепенно, нехотя рыба дала себя вывести на чистоплеск. Я повлек ее к берегу, она сыграла, и омут закипел от ее бросков и разворотов - то тут, то там вскипали бугры и воронки. Я шептал увещевательно:
– Спокойно, милая, спокойно...
Рыба устала, она позволила подтянуть себя к осоке, увидела меня и, закрутив глубокую воронку, ушла на середину омута. А потом всплыла сразу и легла на бок, широкая, золотая. Линь! А говорили, в Чару-ше линей нет...
– Иди ко мне, иди ко мне, красавец!
Я
То был не линь, а старый окунь, седой, как человек. Он разевал рот и шевелил жаберными крышками. Было на нем много зелени, тинной, сумеречной, и сквозь нее пробивалась грязно-голубая зароговевшая седина, оттого весь он, круглый, как блюдо, выглядел жутковато.
– Старик, сколько же тебе лет? По-нашему, не меньше восьмидесяти.
И седого окуня я положил в пестерь. Руки у меня дрожали, и долго я не мог связать оборванную леску.
Не клевало. Прохладное солнце поднялось над лесом, и пошли молодые ровные окуни. Брали они жадно, и пестерь мой постепенно наполнялся.
Сюда кто-то шел. Я хотел спрятаться от непрошеного гостя, чтобы он не распугал мне рыбу, не позарился на нее, но не успел.
Ко мне приближался старик с пустым мешком на спине и первый с поклоном поздоровался со мной:
– Здравствуй-ко.
– Здравствуйте.
Дедушка был весь белый: и борода, и брови, и телогрейка, выщелоченная дождями и солнцем, и мешок из рядна.
– Клюет ли?
– спросил он.
Я закинул удочку с пустым крючком и ответил:
– Не клюет.
– Плохо, парень, - посочувствовал дедушка.
Как на грех, в это время поплавок зашевелился - рыба позарилась и на пустой крючок, поскольку от него пахло червем. Но дедушка не видел поклевку. Он снял с плеча мешок, положил на отаву.
– Погоди-ка, - сказал он.
– Я тебе рыбы дам.
Нагнулся, чтобы достать рыбу, не удержался и упал на колени, выпростал из мешка трех окуней - они были не очень большие, но плотные - и протянул мне.
– Котелка-то у тебя нету?
– спросил он.
– Вот обида-то какая, и я нонче без котелка.
– Отец, не надо мне.
– Почему не надо?
– Варить не в чем.
– Домой принесешь и сваришь.
– Лучше ты свою бабушку угости.
– Рыбу ты возьми, а то мне обидно будет! А пойдем ко мне? Вот старуха-то обрадуется: у нас молодые давно не бывали, она хоть на тебя посмотрит. А то забывать стали, какие они, молодые-то, бывают...
Рыбу он так и не взял, поднялся, утвердился на ногах, пошел в лес и оттуда позвал меня..
– Парень, беги сюда.
Я подошел, и он показал на развороченный муравейник:
– Медведь закусывал. Муравьи так и кипят, так и кипят.
– И подивился: - Как это его на муравьев тянет? Чего он в них хорошего находит? Такой большой! Может, он рематись лечит?
– Возможно, - согласился я.
– По одинке-то не ходи, -
– Медведь ягоду ест, да корешки, да мед. А зароку не давал тебя не трогать.
– После обеда домой пойду, - пообещал я.
– Все равно не клюет.
Я вернулся к удочке.
С неба упали голоса - редкие и хриплые. Летели два лебедя в бледном северном небе, и в промежутках между криками я слышал взмахи их крыльев. Птицы разговаривали между собой, и подумалось мне: неспешный разговор у них, как у всех путешественников, о том, что они узнают эти места, лес, речку Нарушу, что здесь изменилось, а что осталось таким, как было.
Лебеди летят - быть снегу.
Лебедей не было видно, а их голоса долетали до меня, как отзвук лета.
Мне показалось, что за мной кто-то наблюдает. Я огляделся и увидел на противоположном берегу, под дерновым навесом, толстого коричневого зверька с блестящими глазами. Он испугался моего взгляда и полез в нору под навесом, но лапы его скользили, и зверек переволновался порядочно, прежде чем спрятался в норе.
Где-то рядом, негромко переговариваясь, прошли две женщины, и было слышно, как осока шуршит по резиновым сапогам. Омут потемнел, запотел, как стекло от человеческого дыхания, резче запахло водой и торфом. Клев усилился: едва поплавок касался воды, как тут же шел в сторону. Время летело незаметно - велик ли осенний день. Я опомнился, когда мимо опять прошли две женщины и их голоса затихли в лесу. Фиолетовые тени лежали повсюду, а Чаруша курилась туманом, расстилала его по лугам - белый с синевой, как волны, будто речка вышла из берегов.
Я надел пестерь на плечи, пошатнулся и вступил в лес, куда только что ушли женщины, два негромких окающих окатных голоса.
Под ногами стучали скользкие бревна колодника, и я прибавил шагу.
Справа в отдалении я услышал разговор и удивился: "Почему справа? Там нет дороги, нет колодника". И еще я подумал: "Ладно ли я иду? Темно сейчас".
Но под ногами были бревна, и я успокоился. Прошел час, второй, третий. Я трижды уже мог попасть в деревню, а ее все не было. Не выдумываю ли я,, что минуло столько времени? Я зажег спичку и осветил часы - нет, не выдумываю: десятый час.
Спичка догорела у ногтей, высветив мокрые колени, сапоги по голенища в воде, и погасла. Ни колодника, ни тропинки не было. Я опять зажег спичку. Со всех сторон, закрывая небо, меня обступали невысокие северные сосны. Сухие понизу, они топорщились мертвыми сучьями, а в корнях их, куда . ни глянь, стояла вода.
Куда идти, я не знал.
В общем-то идти надо было на юг, но где этот юг - определить не представлялось возможным. Все хрестоматийные способы определения сторон света - по звездам, по густоте древесной коры, по муравейникам, по кольцам на пнях - не годились здесь. Ни звезд, ни пней, ни муравейников, ни деревьев с классическими кронами здесь не было, а было болото, оплетенное низкорослым густым сосняком.