Голоса летнего дня
Шрифт:
— Все же несколько странное прозвище для тринадцатилетнего мальчика, — пробормотал он.
Бенджамин знал, что если б Брайант назвал его «центральным филдером», отец бы понял, даже счел бы это за комплимент. И еще больше полюбил бы за это Брайанта. Но ему вовсе не хотелось объяснять отцу, что никакой это не комплимент, скорее — совсем наоборот, не хотелось вдаваться в истинную подоплеку их с Брайантом взаимоотношений. Ему вообще не хотелось говорить о Брайанте. Ему хотелось домой.
На протяжении многих лет слово «предательство» ассоциировалось у Бенджамина с тем рукопожатием на причале. И с будильником, который почему-то не зазвонил тем утром в Харрисоне, 1 сентября 1927 года.
1931 год — 1934 год
Это было последнее безмятежное лето его детства и юности. Партнер отца оказался вором, в октябре фирма обанкротилась. Федровы остались
В связи с банкротством отца Бенджамин был вынужден хвататься за любую работу — и после школы, и во время каникул, — чтобы как-то прокормиться, купить необходимые для занятий книги и хотя бы несколькими долларами помочь семье. Он продавал газеты, доставлял сигнальный экземпляр «Ньюарк леджер» из типографии, как-то даже проработал все лето воспитателем в лагере в Адирондаке. Работал посыльным, доставлял продукты на дом, занимался с отстающими учениками — словом, не гнушался никакой работы, которая только могла подвернуться голодному и неопытному подростку в черные годы Великой депрессии.
Поступив в колледж, он оказался в группе студентов, которым обещали по пятнадцать долларов плюс чаевые за то, чтобы они поработали официантами на встрече Нового года в одном из загородных клубов, на западе Пенсильвании. Юноша по фамилии Дайер, устроивший им эту халтуру, был приятелем Бенджамина. Отец Дайера служил в том клубе управляющим. Поскольку стояла зима, теннисные корты были закрыты, в гольф тоже никто не играл, и постоянный штат сократили до минимума. Но встреча Нового года предполагала обслуживание целой толпы гостей, как членов клуба, так и их друзей и знакомых, и тут уж никого не интересовало, есть ли у официанта хоть какой-то опыт работы. Все, что от них требовалось, — это облачаться в униформу, черные брюки и белую рубашку. А галстуком-бабочкой и белой курткой снабжал каждого отец Дайера. Всего мальчиков было четырнадцать, везли их от колледжа до клуба в трех взятых напрокат автомобилях. Вернуться домой они должны были уже первого января.
Юный Дайер расстарался для своего папаши — представил все в страшно выгодном и привлекательном свете, словно их ждала не работа, а веселые каникулы. Дайер учился на втором курсе, денег у него было больше, чем у любого из однокашников. По природе своей он был прирожденным политиканом, с самоуверенной и бойкой манерой разговора. Одевался с налетом некой небрежности — в надежде, что незнакомые люди примут его за студента Принстона.
Той зимой у Бенджамина закрутился первый в жизни роман — с девочкой, сидевшей рядом с ним на занятиях по английскому языку и литературе. Звали ее Патриция Форрестер, и Бенджамин благословлял преподавателя английского за то, что тот решил рассадить студентов в алфавитном порядке. Патриция была маленькой хрупкой темноволосой девушкой с тонким и бледным личиком «сердечком» — на протяжении нескольких лет Бенджамин искренне считал это эталоном женской красоты. Впервые увидев ее теплым сентябрьским днем, он уже не обращал ни малейшего внимания на других девушек, оставался холоден и невосприимчив ко всем их прелестям. А после того как Пэт заявила, что любит его, долго пребывал в состоянии счастливого и идиотского оцепенения. Он то и дело терял книги, ключи, являлся не на те занятия, читал учебник и не понимал, что там написано. Перед его глазами между печатными строками неотступно маячило нежно улыбающееся и освещенное любовью личико Пэт.
Оба они были девственниками и поначалу только и знали, что целоваться — то в дверях, то в осенней роще у кампуса, то на заднем сиденье какого-нибудь старенького автомобиля, который один из друзей Бенджамина периодически вымаливал у родителей на субботу. Даже после того как оба осознали, что хотят заняться любовью «по-настоящему», на планирование и организацию ушли недели. Ведь надо было найти подходящее для столь знаменательного события место. Бенджамин жил в общежитии; Пэт с мамой, отцом и двумя младшими сестренками проживала в городской квартире в миле от кампуса. В домах, куда они ходили на вечеринки по субботам, было вечно полно народу, а родители имели в те дни скверную привычку возвращаться домой до полуночи. Идея поехать куда-нибудь в гостиницу и зарегистрироваться там под видом мужа и жены претила обоим. Их первая любовь, дружно решили они, не должна строиться на мелкой и постыдной лжи. К тому же они были уверены, что во всей Америке не найдется ни единого гостиничного клерка, который бы поверил, что они действительно муж и жена, вне зависимости от того, сколько при них будет чемоданов.
И Бенджамин уже начал отчаиваться и почти уверовал в то, что им с Пэт не суждено зайти дальше поцелуев и объятий на заднем сиденье автомобиля — до тех пор, конечно, пока он не повзрослеет
Подозрения родителей она усыпила, сказав, что хочет остаться в городе и посмотреть парад Мейси. [9] Наконец оба они оказались в комнате вдвоем и заперли за собой дверь. Родители нью-йоркской подружки уехали на праздники в Атлантик-Сити, сама подружка была постарше Пэт и счастлива принять участие в чужой интрижке. Гостей на вечеринке было немного, закончилась она рано; и вот на смену неловкой возне и смущению пришел полный восторг.
9
Красочное шествие по Манхэттену в честь Дня благодарения.
Осенней ночью они оказались вдвоем в этой чужой комнате, которая была в их распоряжении на целых восемь часов. Через окна, плотно задернутые шторами, доносился сонный приглушенный шум улицы. Бенджамин чувствовал шелковистое прикосновение тела Пэт к своему телу, прислушивался к доверчивому биению ее сердечка, когда она уснула в его объятиях. В этот момент Бенджамин был твердо уверен в том, что никогда уже больше никого не полюбит, что настанет день — они поженятся и проживут вместе всю свою жизнь.
Ни на какой парад они, разумеется, не пошли. И, возвращаясь вечерним поездом в Нью-Джерси, вовсе не пытались напустить на себя вид, что ничего особенного не произошло, и совсем не сожалели о потерянной невинности.
Разрешив проблему однажды, они обнаружили вскоре и другие возможности — как-то раз один профессор захотел уехать с женой из кампуса на неделю и был счастлив оставить свой дом и малолетних детишек под присмотром Бенджамина; продавец аптеки, где время от времени подрабатывал Бенджамин, иногда давал ему ключ от своей комнаты. В Нью-Йорк Пэт, естественно, и не думала ехать, а встречалась с Бенджамином в отеле «Пенсильвания», где они уже совершенно беззастенчиво регистрировались как муж и жена, используя — им казалось это чрезвычайно остроумным — фамилию и адрес нового учителя английского. На его занятиях оба сидели тихо и с притворной скромностью, изредка обмениваясь многозначительными улыбочками, пока учитель, прямолинейный, сдержанный и без малейшего чувства юмора молодой человек, диктовал им список книг для домашнего чтения.
Родители Пэт были люди скромные и приветливые, баловали своих дочерей, с симпатией относились к Бенджамину. Время от времени тот испытывал не очень сильные угрызения совести, ведь он обманывал этих добрых и милых людей, пользовался их гостеприимством, а сам… Но он тут же старался отмести эти мысли, успокаивая себя тем, что его любовь к их дочери вечна, что в конце концов он непременно женится на Пэт, чем искупит все мелкие грешки.
Нищий, постоянно озабоченный тем, как бы заработать лишние несколько долларов, неуверенный в своем будущем в это трудное для страны время, Бенджамин был тем не менее счастлив. Как, по уверениям старшего поколения, должен быть счастлив любой высокий, сильный, симпатичный молодой американец. Всего один раз за весь семестр они с Пэт поссорились. В тот день они нашли приют в комнате аптекаря. К этому времени все следы застенчивости, робости и неловкости исчезли, они уже перестали бояться друг друга, а также всепоглощающей силы и глубины своего чувства. Они полностью и абсолютно доверяли друг другу, казалось просто невероятным, что кто-то из них может солгать, что Бенджамин может что-то скрыть от Пэт, а она — от него. После таких встреч они брели, взявшись за руки, по безлюдным и тихим улочкам к дому, где жила Пэт, и когда были уверены, что никто не следит и не видит их, целовались на прощание у двери. На губах оставался запах любви, воспоминание о дневных усладах, он был точно кокон, обволакивающий и защищающий их от всех земных невзгод. Когда-то Бенджамин, прочитав фразу «он плакал от радости», не поверил, что такое возможно. Но теперь, в моменты вечернего расставания с Пэт, сам был готов разрыдаться от счастья.
Он долго и медленно целовал Пэт, потом сжал ее в объятиях, щеки их соприкасались.
— Спасибо, — прошептал он. — Никак не могу подобрать нужных слов, чтобы сказать, как я благодарен…
Пэт резко и сердито вывернулась из его объятий.
— Никогда больше не смей мне говорить ничего подобного! — воскликнула она.
— О чем ты? — удивился он. — Что случилось?
— Послушать тебя, так получается, будто я делаю тебе одолжение, — резко заметила Пэт. — А любовь — это не одолжение! По крайней мере моя любовь. Запомни это раз и навсегда.