Голоса на обочине
Шрифт:
Смотрю. И правда: две таких крупных звезды на небе! Летят вместе вниз. Гляжу и не могу оторваться: завораживает.
– Марь Ивановна, темно ведь как! Они, наверное, разбились?
Их не стало… А осколки куда подевались? Марь Ивановна? Их кто-то там за горами подберёт? Уже четыре звезды так упали. Как вы думаете, у нас что-то похожее на тунгусский метеорит может пролететь? Вот бы!
Вопросы сыплются, как горох. У меня вся злость пропала.
Вместе с ним смотрю на небо, как впервые вижу… Стыдно стало отчего-то, будто стала взрослой и предала что-то в себе, а он… обезоружил меня, поставил на место.
…Посидели мы, посмотрели. Прижавшись ко мне, согрелся под боком Петька. Стал сонным.
…Начали спускаться вниз. Спустились. Народ нас ждёт. Успокоились, пошли спать.
На другой день я распорядилась закрыть лаз на замок. Петя такими грустными глазами стал на меня смотреть. И я сдалась… Полезет ещё по пожарной лестнице.
Вместе с ним украдкой несколько раз потом поднимались на крышу. Я трубу раздобыла… Наблюдали за звёздами, за небом. Он так много хотел знать! Я ему помогала книжки по астрономии доставать. А он несколько раз доклады делал для ребят. Важный такой… Поход с ребятами на крышу делали. Его все так и звали – звездочёт.
…Родители его переехали в Ульяновск, и наш звездочёт вместе с ними.
…А мне грустно так стало, будто во второй раз с детством своим простилась.
На обочине
Опять этот старик на берегу Волги. Мы с ним говорим не один уже раз.
Вернее говорил-то больше он. Моё дело – слушать.
– Зовут меня Иваном Сергеевичем, как Тургенева, – сказал он мне сегодня. – Про вас я узнал. Вы книжки пишите. Мне про то пастух коровий Володя сказал. У него есть одна ваша, тоненькая такая.
«Вот почему, – отметил я про себя, – он назвал меня впервые на «вы»».
…И сегодня в разговоре старик часто повторялся, как и прежде. Видно по всему, что постоянно думает над тем, что говорит. Пытается выбраться из плена, а всё ж не по силам.
Одному не по силам, вот опять попался ему я…
Но от меня большая ли помощь?..
А он, кажется, на меня и не надеется:
– Говорил, что тоже силишься понять жизнь? Такую какая есть, какой она стала. И почему она такая? Определена граница, двух твоих институтов не хватит… Понял ли я, что такое жизнь, в свои восемьдесят лет? А как её успеешь понять, когда будто в одну дверь вошёл, а в другую тотчас вышел!.. – он оказывается помнил наши разговоры дословно. – Написать хочешь повесть о простом человеке? Но ведь была уже «Повесть о настоящем человеке»? По-другому хочешь сказать? Ну-ну…
Старик было смолк. Но его тут же толкнуло изнутри, он встряхнул большой белой головой:
– У нас на магистрали, на большаке сейчас кто? Скажи мне? – он перешёл, не заметив на «ты». – Молчишь! А я отвечу! Не сразу, потерпи.
Встал, чуть прошёлся, разминая ноги. Остановился около меня, заговорил нервно:
– Жизнь наша – Россия! Без России мы никто! А какой Россия стала?.. Помнишь, у Шукшина кино было? Там один мужик начитался Гоголя и придавил себя вопросом: «Если Россия – птица-тройка. И мчится, как птица, то кто на тройке? Ответь мне?» Так, по-моему, спрашивал? Михаил Ульянов, ну, который играл этого дошлого мужика. Вон когда ещё накренились мы… И домчались такими до конца двадцатого века. Перенесла Россия нанесённый удар, переживём и нынешние беды… А пока у нас на самом виду Бога не ведающие люди. Торгаши! Разворовывают, растаскивают всё, что могут. По алчности. Не моргнув глазом, считая это за доблесть. успех любой ценой! и сколько тех, кто от безысходности, от нужды переступил черту?! Копошатся… Многие на обочине оказались. Те, которые не торгуют ни ворованным, никаким… Мильёны таких!.. Трудятся как и раньше. Или доживают своё, кто стар. И ненужным оказался… Если их и видят пока, то смотрят на них, как на дефектных каких… Вот тебе и матерьял для второго тома «Мёртвых душ». Бери его прямо из жизни. Черпай по полной… Только душу не выстуди…
Весна в интернате
В наш интернат брали из больших семей и где не было одного родителя.
Без интерната, не знаю, что бы из меня получилось в жизни…
У мамы нас четверо, она неграмотная…
В интернате были свиньи, коровы, огороды. Одежда всегда у всех аккуратная. Я до интерната никогда не носила туфли, откуда им взяться? А тут одели, обули нас. Всё как положено. Научили шить. За выходные я могла сшить два сарафанчика. Во как!
Кормили хорошо. Полдник. Сыр, масло, пельмени сами делали. А нас – около трёхсот человек. Дядя Коля поваром был, такой добрый. А жена его Зина – завхоз. Они часто брали меня к себе на выходные. Люди такие сердечные. Хоть и хорошо было в интернате, а в семью хотелось…
…Нас родители не брали на лето домой. Нечем было кормить.
Зато походы какие! На всю жизнь в памяти остались…
У меня, кроме походов и рисования, ещё одно увлечение было.
Перед самыми окнами интерната был лесок: старые тополя, клёны, три огромных ясеня. А вдоль этого леска посажены молодые деревья, рядком. Я до сих пор хорошо помню. Слева направо: две сосёнки, клён, потом вяз, совсем от него недалеко – дубок, затем – три черёмухи (одна за одной), два куста сирени. И, наконец, последняя в ряду – ива. Такая кустистая и развесистая. Плакучая.
Как я любила возиться с этими деревцами! Завела дневник наблюдений и старалась заносить в него всё примечательное. Тогда ведь не было ещё ни телевизоров, ни магнитофонов, ни сотовых телефонов, как теперь. Свободными были…
Книги и природа!.. Экологически чистое детство! Так теперь я скажу.
Помню, весна пришла. Да такая скорая! К апрелю сильно разогрело. Лето! Весь апрель солнечный! И только к самому концу похолодало. Пошли дожди, да с грозами!
Промыло всё весенним дождичком. Чистенько так стало.
И небо ясное. Мы дня за три артелью весь лесок почистили, вырубку организовали. Красота! И… скукожились! Что же это мы? В леске-то обычно соловьи в чащобе распевают, а теперь всё поредело. Прилетят ли певцы наши? Прилетели! В ночь на первое мая, в третьем часу запел первый соловей. Да так звонко! Как я проснулась, сама не знаю. Будто кто толкнул меня. Распахнула окно… сказка!..
Выскочила я через окно в соловьиную ночь к сизой весенней зелени, освещённой луной, и не могла успокоиться. Смотрела на луну, на всё вокруг, ставшее под вязкой прохладой неба неузнаваемым, и готова была разрыдаться, сама не зная от чего. Странный свет луны, её многозначительное молчание и торжественность говорили о чём-то таком важном, чего днём мы не замечаем, не чувствуем… Лунный свет будто давал сигнал того, что скоро дано мне будет понять сердцем…
До конца соловьиной ночи я так и не смогла уснуть… Как я в те годы любила весну! За то, что она приносила простор зелёного мира, море тепла, свободу светло-голубого, прорвавшегося из зимних холодов, утреннего неба… Приносила тревожное ожидание чего-то неясного, смутного, обещающего такое, чего в твоей жизни ещё не было, но непременно должно быть… Весенний свет вершил во мне какую-то важную для меня работу.
…Первые дни мая. Солнце парит крепко. А зайдёшь в тенёчек – холодно так! Земля от зимы ещё не отошла. Держит холод.