Голоса роман-пьеса
Шрифт:
ой, рябина-рябинушка, что взгрустнула ты?
Я.Юрий Петрович, я до сих пор не могу поверить. Неужели мы на самом деле в Греции, у подножия Парфенона ставим мистерию о Сократе? Смотрите, над Парфеноном Сириус.
Любимов.А мне все равно, что Сириус, что Венера, лишь бы сортир был в порядке. Простите за солдатскую прямоту. А Парфенон хорош. Видимо, люди без богов и вправду не могут.
Глеб Якунин.В ыныкчанском концлагере мы плели на морозе канаты из проволоки. И вдруг я понял, что стихи сплетаются из звуков, как эти канаты
Я.Сколько вас всего продержали в Ыныкчане?
Якунин.Четыре года, а всего с лефортовской тюрьмой и ссылкой будет семь с половиной лет. Я после Лефортова не могу ездить в тесных лифтах — боязнь замкнутого пространства. И еще я дал себе слово в Ыныкчане, если выйду на свободу, пить только чифирь, очень сладкий и с конфетами.
Я.Пейте, Глеб Палыч. Это чифирек. Это сахар. Это конфеты, а вот и водочка.
Якунин.С Богом, поехали. Мы все учились в Иркутском сельскохозяйственном. Я, Эшлиман, Мень. Мень приобщил нас к религии. И мы стали священниками. Какой это был скандал! Уже тогда всех нас взяли на заметку.
Я.Я помню в 60-м году ваше послание к патриарху Алексию I.
Якунин.Святейший патриарх, вы находитесь в том возрасте, когда можно уже не страшиться и предстоять Христу. Найдите в себе силу, обличите стукачество, когда церковь доносит на прихожан. Открыто обличите закрытие десяти тысяч церквей.
Я.Я помню, что вам ответил патриарх. "Своим посланием вы нарушаете тихое течение нашей церковной жизни".
Якунин.Он отстранил меня от службы, но сан оставил. А от сана отстранил нынешний, Алексий II. Тогда он был главным делопроизводителем патриархии... да ну их. Я хотел показать вам одно лирическое стихотворение, а то умру, и все пропадет. Вот оно.
Пред тобой миниатюрною
сердце полнится ноктюрнами.
Я.Я всегда говорил, что вы поэт, Глеб Палыч.
Якунин.Я ведь священник в стиле Рабле. Просто все это сопровождалось трагически обстоятельствами… Так уж случилось.
Александра Павловна.Государство о нас позаботилось. Разрешило возделать пять грядок и дало участок за городом для картошки. Конечно, на мясо не хватает, но зато можно раз в неделю позволить телячьи ножки. Они есть на базаре. Ты любишь телячьи ножки?
Я.Очень!
Александра Павловна.Тогда пойдем на базар продавать землянику. Я собирала ее весь день. Продадим корзину и купим телячьи ножки.
Я.Боже мой, как хотелось мне той земляники, которую я продавал. Но телячьи ножки заставляли, глотая слюни, отсыпать покупателям стакан за стаканом в робкой надежде, что купят не всё. Но купили всё. А телячьи ножки — это обман какой-то. Их варили целые сутки. Потом опять же не ели, а ждали, когда застынет холодец. Холодец из телячьих ножек ели целую неделю, отрезая по маленькому прозрачному ломтику.
Хрущев.Я очень люблю колбасу "Дружба" и всегда, когда приезжаю в деревню, прошу: "Отрежь мне "Дружбы", сестра".
Я.Эту колбасу называли "ни себе, ни людям". Ее делали из конины и начиняли свиным салом. Русские не ели из-за конины, а татары и правоверные евреи — из-за сала. Впрочем, колбасы "Дружба" тоже не было. Хотя на нее забили всех лошадей России. Ее так и называли — конский геноцид.
Павел Челищев.Дорогая Варюша! У нас в Париже какое-то предновогоднее безумие. Все покупают никому не нужную сентиментальную чушь. Вообще здесь устремления людей не выше порядка насекомых. Твой брат кажется им безумцем. Я дружу только с Гертрудой Стайн. Она многое понимает. Ты пишешь, не собираюсь ли я в Москву? Очень хотелось бы, но, говорят, у вас очень плохо с городским транспортом, а я не могу представить себя в трамвайной толкотне. Я делал оформление к "Орфею" Стравинского. Там у ангелов крылья растут из груди. Меня спрашивают: "Где вы видели таких ангелов?" А я спрашиваю: "А вы что, часто видите ангелов?"
Леонид Топчий.Ты знаешь, я живу во дворе университета. Там, где обсерватория с телескопом. Вечером поругаюсь с женой, она вдова астронома Дубяго, поднимусь наверх, посмотрю в телескоп на Сириус и думаю: на черта мне все это нужно?
Я.В одной из книг Каббалы написано: все думают, что движется время. На самом деле время всегда неподвижно и неизменно. Это мы преломляемся в его гранях и движемся сквозь него.
Заболотская.Перед революцией на медицинском факультете надо было сдавать Закон Божий. Можно было на первом курсе, а можно на втором. А мне мой друг говорит, не сдавай, через год революция будет. Казань брали то белые, то красные. Приходили белые и всю ночь расстреливали под стенами Кремля. Притом приходили красные и опять всю ночь расстреливали. И там, и там по доносам.
Капитан Кацюба.Ни разу не видел, чтобы кто-то сам побежал в атаку. Даю команду: "За родину вперед!" Все лежат. Ору: "Мать-перемать, в атаку!" Лежат. Тут пришла команда отступать. Я только рот открыл, гляжу, а уж всех как ветром сдуло.
Заболотская.Наш медицинский эшелон застрял где-то под Курском. Командир в отчаянии. Если поезд не придет к сроку, обвинят в дезертирстве. Я говорю нашему начальнику госпиталя: "А вы дайте начальнику станции спирта". Тот ошалел: "Да ты что, Николавна, ты понимаешь, куда мы едем? На фронт!" — "Понимаю, а вы все-таки дайте". Послушал он меня, и так, "на спирту", мы раньше времени до места добрались.
Пушкинист.Ненавижу Твардовского за его бравурного Теркина. Сразу видно, что человек и дня не провел на настоящей войне. На войне никто передовой в глаза не видел. Туда только ссылали за большую провинность, а обратно редко кто возвращался, разве что в медсанбат с оторванными ногами. И чем ближе к передовой, тем шелковей все эти политруки, а чем дальше, тем они крикливее. На передовой можно ведь и пулю в спину схлопотать. Там ни о каком Сталине никто и не заикался. Мат стоял до небес, а все другие слова просто забывались, словно их и не было. Многие так и не вспомнили про советскую власть. Фронтовики — крутые ребята. С ними ничего нельзя было сделать. Потому Сталин и затеял новую чистку в 49-ом. Мол, "старые заслуги не в счет". Под шум борьбы с космополитами попытались расправиться с фронтовиками. А потом на нас махнули рукой. Кто на войне в окопе сидел, из того советского человека уже не вылепишь. Это сейчас у многих крыша поехала, и они забыли, с кем и как воевали. Но это уже маразм.