Голоса выжженных земель
Шрифт:
– Что за херня? – маркиз не выдерживает, когда верзила принимается настойчиво «угощать» его нетрадиционными хлебом с солью.
– Это свободный демократичный выбор, – «ряженый» противно хихикает, отчего преисполненный гадостного довольства голос, и без того слишком высокий для мужчины, превращается в режущий слух фальцет. – В креманке вазелин, в бутылочке – йад! Выпей йаду, гомофобище позорное!
И, прокудахтавшись, добавляет:
– Или вступайте в наши сплоченные ряды, – длинным наманикюренным пальцем он подталкивает баночку
Я спрашиваю тихо-тихо, так, чтобы услышал только маркиз:
– Люк, это мрази и выродки, правда?
Он трясет головой. Правда.
– Они позорят людской род, правда?
И это правда.
– Мальчики, нехорошо шептаться в неприличном обществе, – все тот же длинный палец с выкрашенным в ядовито-алое ногтем укоризненно тычет в меня.
– Тебе противно, Люк, правда?
Правда.
Я смотрю в рыбьи глаза извращенца – синие с блестками веки, подведенные тушью тонкие брови, мутный, одурманенный какой-то химией взгляд, – ощущаю дикое, до дрожи, отвращение. Но этого мало… Жалкий клоун с разодранной по самый анус душой – он вызывает брезгливость, тошноту, презрение, но не гнев. Мне же нужна ярость, искра, которая запалит костер. I’m a firestarter, мне нужен огонь. Убожество, дай мне повод…
И убожество, неправильно истолковав наше ожидание, хватается за нож:
– Выбирайте, сучоныши! Да поживе…
А дальше инстинкты и руки делают все сами. Автомат говорит, огонь в моих глазах наконец пылает. Я что-то кричу о правде, но грохот выстрелов заглушает мои слова, я не слышу себя.
Когда патроны заканчиваются, остается эхо и кровь на бетонном полу. Я хочу дождаться тишины, но Люк тащит меня прочь. Он вопит, он оскорбляет меня, называет маньяком и убийцей, но я не обижаюсь, я еще не умею обижаться…
Мы бежим к Зверю, бежим, опережая ветер и крики, доносящиеся из супермаркета. Пулемет пока молчит, обитатели не разобрались в случившемся, но наши секунды стремительно тают, скоро, очень скоро мы услышим разгневанный бас мстительного оружия.
– Твою мать, Сол, что ты натворил?! Они бы нам ничего не сделали!
Люк напрасно тратит силы на глупые вопросы, ствол пулемета уже пришел в движение, он чертит дугу, выцеливая двух отчаянных беглецов. Пулеметчик ждет команды, он хочет вдавить гашетку и восстановить попранную справедливость, но он боится нарушить инструкцию, боится гнева своего начальника.
Я не могу слышать, но я слышу – «огонь!» Ствол дергается и шлет нам вдогонку свинцовую смерть. Пулеметчик спешит, и смерть вгрызается в землю в десятках метрах от нас.
Огонь!
Firestarter, i`m a firestaster!
Зверь несет нас, поднимает хвост, чтобы прикрыть наши тела от жалящего металла. Пули рвут его плоть, мутант рыдает, он кричит от нестерпимой боли, но он несет нас, и он прикрывает нас.
– Что же ты наделал, что же ты наделал, что же…
Мантру за мантрой шепчет дрожащий,
Когда пулемет, оставшись далеко позади, смолкает, остается только плач израненной Брони и мантры Люка.
Что же ты наделал…
Наш путь увенчан красным. Зверь истекает кровью, земля за нами окрашена алым… Мутант слабеет на глазах, но упрямо идет и идет вперед. Он знает: если остановится, то…
И мы знаем. Мы все знаем о неизбежном, и оттого становится только страшнее. Моя любимая Броня, я хотел бы попросить у тебя прощения, но не могу… Я еще не умею чувствовать вины и не умею просить…
– Ты монстр, ты чертов монстр, – Люк не смотрит на меня, с того самого момента не смотрит. – Нельзя убивать людей, нельзя убивать их просто так!
Я могу привести нужные доводы, могу рассказать ему о правде, но ему это не нужно, мантры навязали ему свою правду. Лживую и порочную. Он глуп, он живет иллюзиями, но мне не вылечить его.
Броня исполнила свой долг до конца. Обескровленная, лишенная сил, она рухнула замертво у следующего Узла силы. Дошла, довезла нас и испустила дух…
Все, что мы с Люком можем, – автоматной очередью в небо почтить ее память. Спи спокойно, героический мутант, этот нестерпимый грохот в твою честь! Жаль, что ему не пробудить тебя к жизни…
– Тебе жалко ее, Сол? Ты понимаешь, что натворил? – я хочу видеть лицо Люка, но оно скрыто противогазом. Кажется, ему сейчас очень больно.
Мне не жалко и не больно, мне пусто, очень и очень пусто. Я совсем пустой, это мертвенная пустота, и, возможно, я мертвее Зверя…
– Ты правда хочешь жить?
Люк хочет придушить меня, такое у него понятие о сострадании. Рассказать ему о безразличии, о том, что между смертью и жизнью нет особой разницы? Поведать о том, что пустота рождает равнодушие, и покорно подставить шею? Не почувствуй я силы огня, может, так бы и сделал, но теперь я знаю – огонь, несущий смерть, искупает боль, причиняемую жизнью. Эту тайну мне никому не поведать, не поделиться открывшейся истиной. Когда пылает огонь, нет боли и нет жалости.
– Молчишь? Надеюсь, совесть твоя более разговорчивая!
– Люк, ты осуждаешь убийство извращенцев или винишь меня в гибели Брони?
– Ты в самом деле не понимаешь?
– Не понимаю, – я совершенно искренен. – Пусть я многого не помню, но мои инстинкты подсказывают, что гнус, подобный увиденному нами, нужно выводить с корнем. Разве ты не согласен?
– Они больные люди, они уже сами себя наказали…
– Когда-то я читал о каре, настигшей Содом и Гоморру. Это была мудрая книга.
– В той же книге написано «не убий».
– «Огнем и мечом изведу скверну…»